Вот и кончаются каникулы. Завтра уезжать в город.
Завтра начнется новая жизнь, новые дела и заботы. Немножко грустно. Все-таки славно провели лето. Жаль расставаться.
А может, еще и потому грустно, что скоро осень. Ее первые признаки уже видны. Вон, на березе, среди зеленых листьев, золотится желтый лист. И не такая вода в реке. Не манит желанной прохладой. Хоть солнце и вовсю светит, но, как раньше, уже не греет.
Данка, Эдик и Костя шли берегом реки. У обрыва остановились. Эдик посмотрел на отливающую голубым воду, грустно пошутил:
— Может, сальто напоследок покрутим?
— Нет уж, — покачала головой Данка, — оставим до будущего лета.
— А верно, почему бы нам не приехать сюда на следующее лето? — Эта мысль показалась Эдику просто замечательной. Сразу и грусть рассеялась.
— И напишем Василию Николаевичу письмо, — добавила Данка. — Может быть, приедет хоть на неделю. И пусть покажет пленку. Интересно, как получились…
Василий Николаевич — это Белов. Письма от него они так и не дождались. Зато повидали его самого.
Встреча произошла дней через пять после знаменитого футбольного матча. В тот день они все трое с утра были на речке. Вернувшись с купания, Костя и Эдик расстались с Данкой, чтобы пойти пообедать. Не успели они еще вымыть рук, как в калитку влетела Данка.
— Мальчики! Дядя Вася приехал! Уже два часа у нашей хозяйки сидит. Пошли скорей!
Они его сразу узнали — плечистый, русые волосы зачесаны назад, на лбу, возле виска, шрам.
— А-а, — поднимаясь навстречу ребятам, сказал Белов. — Как же, помню: футболисты. Какой тогда был счет — 300 на 200?
— Что вы, — смущенно ответил Костя. — Всего 28:19. В его пользу, — и показал на Эдика.
Белов был человеком веселым, то и дело шутил, улыбался. Лишь когда в руках у него оказался пожелтевший листок с клятвой, он посерьезнел, высокий лоб отчетливо перерезали три морщины.
— Да, та самая, — вздохнув, проговорил он.
Потом листок с клятвой долго рассматривала Марья Антоновна, и все вытирала украдкой слезы. Неизвестно, сколько бы она просидела так, вглядываясь в знакомые буквы, написанные рукой сына, да вспомнила, что пора накрывать на стол.
Костю и Эдика усадили обедать с ними.
За обедом Белов вспоминал всякие эпизоды из времен далекого детства, и выходило, что они с Костей Коробко и Андрейкой Репиным были самыми обыкновенными мальчишками и ничего геройского в них не замечалось. А когда Белов со смехом рассказал о себе, как однажды, убегая от дворняжки, он во всей одежде растянулся в луже, то Эдик, смеясь вместе со всеми, невольно подумал, что он-то не побежал бы от уличной собачонки. Не испугался бы.
И Данке как-то странно было слышать эти забавные рассказы. Мысленно она давно нарисовала себе его образ: человек решительный, смелый, преодолевающий любые трудности. А тут: убегал от собаки, бултыхнулся в лужу…
«Что же клятва? — думала Данка. — Так и забыта? Ничего не дала в жизни?»
Но за обедом она так и не решилась задать эти вопросы.
Допив чашку киселя, Белов поблагодарил хозяйку и взглянул на часы:
— В моем распоряжении — час сорок минут. Ну, молодые люди, как мы используем это время?
— Идемте на ту лужайку? — предложила Данка.
— Правильно, — закивали Эдик и Костя.
— Великолепно! Наши желания совпадают. Кстати, я с удовольствием истрачу на вас пять метров пленки. — С этими словами Белов достал из портфеля кинокамеру.
Ребята оторопели. А лицо Эдика расплылось в улыбке. «Видали, — словно говорил он, — я не ошибся. Пусть Белов не Чухрай, но все-таки снимает фильмы».
— Моя давняя страсть, — сказал Белов. — Особенно когда приходится бывать за границей. Всегда беру с собой.
Эдик, конечно, сразу поинтересовался, где он бывал за границей.
— Да кое-где был, — ответил Белов.
Во дворе он принялся снимать Марью Антоновну. Смущаясь, она отмахивалась рукой и говорила: «Да будет, полно». А он не слушал и снимал.
— Спасибо, Марья Антоновна, — опуская аппарат, сказал Белов. — Отличные должны получиться кадры. — Затем он обнял старушку, расцеловался с ней и пообещал непременно как-нибудь побывать у нее снова…
На лужайке, у берез, Белов осмотрел комья копаной земли, уже поросшие травой, и, хитровато щуря глаза, спросил:
— Значит, бутылку нашли случайно?
И такое у него было понимающее, лукавое выражение лица, что сразу стало ясно: запираться бесполезно. Пришлось рассказать о всех своих приключениях, таинственных ночных слежках, о том, как оказались на чердаке в плену.
Белов хохотал до слез. А потом попросил показать, где и как нашли они бутылку.
Эдик увлекся. Начал тыкать воображаемой стальной пикой в землю и только тут заметил, что Белов снимает их на пленку.
— Отлично, продолжайте, — сказал Белов.
Эдик принялся было снова изображать, как они искали, но все уже получалось не так — искусственно, натянуто. Он нахмурился. А Белов, смеясь, сказал:
— Спасибо, достаточно. А то бы всю пленку пришлось расходовать.
И тут Данка наконец решилась спросить о том, что ей так давно хотелось знать.
— Видишь ли, — согнав с лица улыбку, ответил Белов. — Когда я теперь думаю о своей жизни, то понимаю, что результат, пожалуй, был. Ну, хотя бы такое: мальчишкой я не отличался храбростью. Прямо сказать, труслив был. Это уж точно. Куда денешься! В общем, с тех пор я, помню, всегда боролся с этим.
Белов опустился на траву, закурил.
— И не без успеха. Научился драться с мальчишками. Вступил в секцию бокса. Даже заставил себя переходить по трубе через широкую канаву. Впрочем, мало ли чего я заставлял себя делать… Да, — словно подводя итог мыслям, проговорил Белов, — самое главное, я научился заставлять себя.
— И вам это пригодилось? — обождав несколько секунд, спросила Данка.
Белов посмотрел на березу; тонкие нижние ветви ее спускались до самой земли.
— Меня в сорок втором ранило. Только попал на фронт, и вот такая петрушка: пулевая рана навылет, лежу почти без сознания. Немцы наступали. Попал в плен. Германия. Лагерь. Житье — вспоминать не хочется. Либо от голода помирай, либо от болезней. Четыре побега было при мне из лагеря. Ни одному смельчаку не удалось уйти. Вылавливали, приводили в лагерь, и на глазах у всех затравливали собаками. Потом пристреливали, если еще оставался жив. Я все-таки решился бежать. Со мной еще двое. О них до сих пор ничего не знаю. Рассыпались мы в разные стороны. Часов через шесть, когда, обессиленный, прилег у болота, услышал лай собаки. Я даже палки не успел найти. Овчарка была специально тренирована. Видите, след клыка, — Белов показал на шрам у виска. — Но мне повезло: я успел схватить ее за шею. И задушил.
— Вот страшно-то было! — изумленно подняв щеточки бровей, сказал Костя.
— Некогда было бояться… Вот так, Данушка, решай теперь: почему я до сих пор живу на свете.
— Я так и думала, — сказала она.
— А потом что было? — спросил Эдик. — После побега, после войны.
— Потом учился, работал. В школе мне трудно давалась химия. И только, пожалуй, потому заставил
