Между тем с Дзержинским творилось нечто невероятное. В первое мгновение на его лице проступило смущение, и казалось, он наотрез откажется от предложенной темы. Но смущение молниеносно сменилось улыбкой, казалось, озарившей все вокруг. В глазах вспыхнул блеск, щеки зарделись, губы тронула тихая и несмелая, как у влюбленного юноши, улыбка.
Дзержинский встал и поднял бокал. Взгляд его был устремлен сейчас в окно, за которым бесновалась метель — такая же, как тогда, в декабре семнадцатого, пять лет назад на Гороховой улице.
— Друзья мои, — произнес Дзержинский, и слова его в сердцах слушавших отозвались трепетной тревогой. — Я хочу поднять этот тост за женщину, которая шла в ногу с нами в огне революции. Которая зажигала нас на великое дело борьбы. Которая воодушевляла нас в минуты усталости и поражений. Которая навещала нас в тюрьме и носила передачи, столь дорогие для узника. Которая улыбалась на суде, чтобы поддержать нас в момент судебной расправы над нами…
Дзержинский передохнул и обвел всех торжествующим, счастливым взглядом. И, помолчав, завершил свой хост словами, схожими с признанием в любви:
— И которая бросала нам цветы, когда мы шли на эшафот!
— Это гимн! — воскликнул Артузов. — Нет, это сильнее любого гимна.
Дзержинский отпил глоток из бокала, осторожно поставил на стол и взглянул на часы.
— А ведь я не сдержал своего слова, товарищ Артузов, — с укоризной самому себе сказал Дзержинский. — Обещал пробыть полчаса, а пробыл целый час.
— Зато какой тост! — откликнулся Артузов. — Ни один поэт еще не сказал таких слов о женщине!
Оладьи
Над Москвой полыхали весенние ветры. Кусты сирени в скверах стали похожи на дымчато-розовые облака. В рощах на окраинах города несмело пробовали голоса соловьи.
Одно из окон дома в Успенском переулке было открыто настежь. Из него струился ароматный дымок, от которого у прохожих текли слюнки, а перед глазами возникала сковорода с пышными, горячими оладьями.
У Ядвиги Эдмундовны, жарившей эти оладьи к приходу Феликса Эдмундовича, тоже текли слюнки. Это было мучительное состояние… Но зато душа ликовала: сегодня, наконец, она на славу угостит своего брата, питавшегося впроголодь.
Дзержинский и впрямь был голоден. На Лубянку он приехал еще в тот час, когда не занимался рассвет, и на ходу выпил стакан остывшего морковного чая, даже не почувствовав вкус этого странного напитка: Потом его закрутили дела — чекисты выбивали анархистов из их последних осиных гнезд.
Лишь поздно вечером, по пути в Кремль, Феликс Эдмундович забежал на несколько минут к сестре.
Она усадила его за стол. Язычок огня в керосиновой лампе слегка колыхался от ветерка, прорывавшегося в окно. На столе не было ничего, кроме большой мелкой тарелки с цветочками и вилки.
— Я очень прошу тебя поесть, — умоляющим тоном произнесла сестра.
— Но тарелка пуста! — изображая удивление, воскликнул брат.
— Сейчас все будет как в сказке! — загадочно произнесла сестра и распахнула дверь из кухни столь торжественно, как это делалось на приемах в царских чертогах.
Дзержинский обернулся. Сестра шла к столу медленно, степенно, важно, держа на вытянутых руках блюдо, на котором красивой горкой громоздились румяные, с хрустящей корочкой, оладьи. С молчаливой гордостью поставила блюдо на стол.
— Спасибо, родная, — растроганно сказал брат. — Оказывается, ты не забыла, что это мое любимое кушанье.
— Еще бы! — подхватила сестра, ликуя от одного чувства, что смогла порадовать брата. — Помнишь, когда ты был маленький, ты всегда просил маму испечь оладышков. Тогда, в Дзержиново…
— Да, да, — поспешно подтвердил Феликс Эдмундович. — Я всегда просил маму испечь оладьи…
Он осторожно взял оладышек. Пальцы обожгло, но он не выпустил оладышка, предвкушая его вкус.
— Сейчас я принесу тебе чаю и немного варенья, — продолжала сестра. — Клубничное варенье из моих старых запасов.
— Сестра, а где ты взяла муку? — круто обернувшись на стуле, вдруг спросил Дзержинский.
Вопрос прозвучал как выстрел: сестра вздрогнула и опустила виноватые глаза.
— Муку? — переспросила она и густо покраснела. Лишь секунду она раздумывала, сказать ли ей правду или скрыть. Но, зная брата, тут же отогнала от себя навязчивое желание обмануть его. — Муку? Сегодня мне очень повезло, Феликс. Я совершенно неожиданно купила ее…
— У мешочника? — не ожидая ее признания, подхватил Дзержинский. — У спекулянта? У злейшего врага Советской власти? У того, кто хочет задушить нашу республику голодом?
— У мешочника… — покаянно пролепетала сестра. Дзержинский порывисто встал со стула. Схватив блюдо, он подошел к раскрытому окну и выбросил оладьи.
— Что ты наделал? — ахнула сестра, с трудом сдерживая слезы.
— Не более того, что нужно было сделать в этой ситуации, — непреклонно сказал Дзержинский. — Запомни, мы должны жить так, чтобы нас ни в чем не мучила совесть. И требовать от себя того же, чего мы требуем от других.
Пристально посмотрев на плачущую сестру, он нежно обнял ее за плечи.
— Ну к чему так горевать? — почти ласково спросил Дзержинский. — У нас с тобой есть чай. Да еще с клубничным вареньем!
В отпуске
Ночное летнее небо было звездным. Где-то внизу, в обрывистых берегах, негромко шумела река. Темный лес вплотную придвинулся к невспаханному полю.
Дзержинский медленно шел по тропинке, радуясь красоте природы, чистому воздуху и одиночеству. Настораживала и отвлекала от беззаботных дум только тишина — непривычная тишина, в которую было трудно поверить.
Неделю назад он приехал сюда, в этот совхоз под Наро-Фоминском, вместе с Софьей Сигизмундовной и Ясиком. Бесконечные леса простирались вокруг. Опушки березовых рощ были полны сиянья крохотных солнц — это цвели, радуя глаз, ромашки. Птичьи голоса звучали музыкой, заставляли трепетать усталое сердце.
Отдых был прекрасен. Феликс Эдмундович удил с Ясиком рыбу на Наре, катался на лодке. И даже учил сына стрельбе. Вечерами много читал. Он не расставался с томиками Мицкевича, Словацкого…
Но вскоре отдых стал тяготить его. Здесь, в первозданной тиши, он чувствовал себя человеком, добровольно покинувшим боевой строй. Впрочем, добровольно ли?
Нет, вовсе не добровольно. Позвонила Елена Дмитриевна Стасова и сообщила, что ему, Дзержинскому, предписывается пойти на две недели в отпуск в Наро-Фоминск.
— О каком отпуске может идти речь? — недовольно спросил Дзержинский.
— Это решение ЦК, — невозмутимо ответила Стасова.
— Я позвоню Владимиру Ильичу, — упорствовал Дзержинский.
— Это решение принято по инициативе Владимира Ильича, — сказала Стасова, — и вы лучше меня знаете, почему.
Да, он это знал: доработался до кровохарканья. Пытался скрыть свое состояние, но разве от Ленина
