Завещание

АБДЕЛЬХАМИД БЕНХЕДУГА

ЗАВЕЩАНИЕ

Капля за каплей стекает питательный раствор из бутыли. Сердце больного бьется чуть слышно. Один из его сыновей, сидящий рядом, считает капли, которые устремляются из бутыли по пластиковой трубке к руке больного. Врач наблюдает за кардиограммой по осциллографу. Здесь же в комнате стоит наготове дыхательный аппарат, который может понадобиться в любую минуту.

Больной смотрит на бутыль потухшим взором. Без трепета и дрожи. Он пытается улыбнуться, но судорога сводит губы больного и превращает его улыбку в бледную язвительную усмешку. Да, он еще жив каждой клеткой своего мозга, но уже не способен ни говорить, ни двигаться.

В глазах у первого сына стоят слезы. Он думает:

'Даже если раствор в бутыли кончится и не будет больше питать его тело, все равно еще не все потеряно!'

Второй сын размышляет про себя: 'Он, конечно, еще поживет. Даже если останется без раствора, все равно не умрет! Он такой—всегда с презрением относился к смерти! Он не умрет!'

Третьего сына волнует завещание. Это занимает все его помыслы. 'Жаль, что он не может говорить. Так и умрет, не оставив завещания!'

Четвертый сын сидит в уборной...

Пятый сын гоняется за молоденькой служанкой.

Шестой сын всхрапывает во сне. Ему снится, что Азраил, ангел смерти, пришел, чтобы унести дух отца, а вместо этого схватил душу его самого! И в своем беспокойном сне он всячески пытается отделаться от него!

Седьмой сын перебирает золотые четки, как принято у арабов...

Восьмой сын...

Сын...

Больной смотрит на бутыль. Она превращается в сверкающую люстру в университете аль- Азхар4, там, где вокруг азхарского шейха собрались в круг студенты-богословы. Лицо шейха излучает проницательный ум и жизненную силу. Он начинает читать поэму, которую представил ему один из студентов (больной).

Шейх, прочитав сначала поэму про себя, начинает читать ее вслух студентам:

Я буду суров к себе,

я оставлю детей и дом,

я оставлю жену,

забыв о своей большой любви, —

ведь я так ничтожен!

Оставлю вино и услады

и ночь в одиночестве встречу...

Беседу с собой поведу

о новой песне,

о новой жизни,

где горизонт сливается с берегом,

не хватая друг друга за горло,

а как роза сплетается с розой,

где ликуют хлеб и свобода

на устах молодой арабки,

и она — любовь, ставшая песней!

Я буду суров к себе,

я буду искать в лабиринтах своей совести,

в глубине своего существа,

в клетках крови своей

новую речь,

новые буквы

для новой песни,

там, где берег и горизонт

друг другу нашептывают украдкой

новое слово,

там, где хлеб и свобода беседуют тайно

о новых именах

на моей обновленной земле!

Мечтательная улыбка озарила лицо больного. Один из его сыновей заметил, что на лице отца отразилась радость. 'Он не умрет, он просто смеется над нами. Он будет жить века!'

Первый сын не смотрит в лицо больного, он наблюдает за бутылью, из которой медленно вытекают капли. 'Чего стоит жизнь, — думает он, — если она превратилась в наружный аппарат, а тело больше не действует?'

Больному слышится елейный голос азхарского шейха, обращенный к нему: 'Ты, сын мой, никогда не будешь восковой свечой, которая дарует людям тепло и свет... Ты—электрическая свеча!' И шейх смеется, довольный своей шуткой. Он нашел Слово! 'Электрическая свеча'... В аль-Азхаре все были заняты поисками Слова! Все сущее—Слово! Послания пророков— Слово! Заповеди палачей — Слово! Любовь — Слово! Он нашел Слово. 'Ты — электрическая свеча: светишь, да не греешь! Ха-ха-ха...'

Студенты смеются. Во всяком случае, смех лучше урока. А студент-'поэт' не смеется. Он слушает, что говорит шейх, и думает о свече, которая не греет. 'А ведь шейх прав: я суров к себе, но ведь не горю, не горю!'

Для шейха эта поэма послужила поводом, чтобы рассказать студентам такую поучительную историю:

“Мне очень хотелось стать военным, и желание мое было так велико, что невозможно описать! Я уже воображал себя офицером! Мне уже виделось, как ничтожны стали люди передо мной, как они стали малы под дулом моего ружья! Малы на удивление! Так я продолжал мечтать, упиваясь мыслью о силе, которую даст мне это ружье и военный мундир! И когда вечером отец вернулся с фермы богатого паши — а в ту пору весь Египет был в руках наместников, даже Хан аль-Халили5—я поведал ему о своем желании, но он запретил мне и думать об этом. Я всячески пытался расписать армейскую жизнь, описывал ему ее светлые стороны в ярчайших красках, чтобы и ему эта служба показалась светлой и прекрасной. Но он не одобрил меня. Он был рожден для строительства пирамид. Как его деды и прадеды. Он сказал мне: 'Все что угодно, только не военная служба!' Деспотическая муштра действовала на его чувства и разум. Я постарался переубедить его, прибегнув к религии. 'Военная служба, — сказал я ему, — это дорога в рай! Все завоеватели сейчас в раю!' Но на это он мне твердо отвечал:

'Разве паша когда-нибудь был солдатом? Или, может, дед его был солдатом? Во сне я видел пашу в раю. Он причащал меня молоком, которое я пил прямо из райской реки!' Я попытался убедить отца, что молочная река — это всего лишь символ. Я сказал ему: 'Твоя нужда и твой труд на плантации у паши — вот что привиделось тебе его раем во сне! Мы должны создать свой рай, и военная служба — путь к достижению этого'. Но он, как я вам уже говорил, был потомком строителей пирамид, и строил он их для пашей.

Вот мой дядя совсем другое дело. Он всегда говорил мне: 'Тот, кто хочет построить свое будущее в нашей стране, должен идти в казарму, а не в медресе!'”.

Студент-'поэт' отметил про себя эти слова и усмехнулся: 'Рай под сенью мечей, а не в галереях аль-Азхара! Мечта—это не дым, поднимающийся к небу, а сверкающий меч...'

Капля за каплей медленно стекает питательный раствор из бутыли. Смерть может подождать, жизнь может продолжаться дальше. Грезы переплетаются с поэзией и смертью... 'Я буду суров к себе... буду