Актер вообще играет на втором плане и поэтому не доходит до зрителя. А жаль! Татарин хорош, не бездушен. Единственный, кто держится в образе с самого начала и до конца, — это Толубеев. Он безукоризнен, хорош и точен в своем типаже загулявшего человека. Этот актер никогда не ошибается. У него блестящее, я бы сказал, чувство «шкуры» того, кого он играет, и главное — великолепное чувство меры! Как важно иногда актеру помолчать. Дать публике за тебя подумать, за тебя поиграть. Этого актеры не любят, а между тем это нужно. Настя говорит, как будто вколачивает свои реплики, как сваи в землю. Зачем это? Ведь она же только женщина. Слабая женщина. Ее протест — это протест слез, а не гнева! А она уходит так, как будто через пять минут она сделает революцию! Не надо этого. Неверно. Не надо этого страшного надрыва!
Ведь она же любит все-таки этого несчастного барона и только дразнит его, вымещая на нем свои обиды и муки!
И песня спета слишком звонко, надо тише, они уже все пьяны…
Это мука и боль поют их устами. Тихо… безнадежно… И тогда на этом фоне, как удар грома, звучит фраза:
— Братцы… там… на косогоре Актер… удавился!
Огромная пауза. И только после этого:
— Эх, дурак… Песню испортил…
Вот где сила Горького.
Какой потрясающий финал!
Но этого не было…
О кинокартине режиссера Кристиана-Жака «Кармен» (Франция)
В кино, как ни в одном из видов искусства, необходимо совершенство. Тончайшее и глубочайшее чувство меры. Потому что аппарат — это безжалостный и, увы, абсолютно объективный свидетель всего происходящего. В картине, виденной нами сегодня, очень много «нажима». Кармен не мешало бы поменьше «вихляться» и больше задумываться над своими поступками, жестами и поведением. Это чудесная актриса, играющая Кармен, но не Кармен! Она ни на секунду не задумывается над тем, что делает. А в жизни так не бывает. Даже преступник, убивающий своего врага, в какой-то момент задумывается, прежде чем его убить. Обреченность Кармен она не выявила, ее почти физическую жажду смерти, как расплаты за большие страсти, она не показала. Это, несомненно, «клиническая» Кармен. И притом весьма поверхностная. Ее охлаждение к Дон Хозе поверхностно и внутренне не оправдано. Неясно и непонятно, почему она его разлюбила. Разочарование в предмете своей любви — неубедительно. А заметно наклеенные ресницы делают ее «примадонной». Надо было играть тише, и глубже, и проще… Притом вся картина дурно пахнет мелодрамой и театром в самом обычном смысле этого слова. Человеческих чувств в ней нет. Хозе — тоже слишком красив и статуарен. Лучше всех, пожалуй, «кривой», и то относительно.
Надо было демократизировать картину — приблизить ее к простоте, к поту, к правде. Это им не удалось. Впрочем, они и не умеют этого делать. Больше загара, пыли, пота и грязи — и меньше «кабаре».
Таково мое мнение.
Мои дочери
У меня их двое. Одной семь, другой восемь лет. Одну зовут Биби, другую Настенька. Биби родилась в Шанхае, Настя — в Москве.
В это утро они сидели в пижамках на подоконниках, считая танки, проходившие по улице Горького, и, как всегда, ссорились.
— Ты китайка противная! — говорила Настя. — Ты родилась в Шанхае!
— Ну и что из этого? — спокойно возразила Биби. — Ну и родилась…
— А я — москвичка! Я родилась в Москве.
— Ну?
— Вот тебя на Красную площадь не пустят, а я могу пойти!
— Почему?
— Потому что я москвичка, а это праздник только для москвичей!
Я нахожу, что пора вмешаться.
— Это праздник для всех трудящихся, — говорю я.
— Для всех?
— Да, для всех!
Но Биби защищается по-своему.
— Никакая ты еще не москвичка, — говорит она.
— Почему?
— Потому. Если голубь родился в конюшне, значит, он лошадь? Москвичи — это те, которые живут 800 лет в Москве.
Настя потрясена. Она считает, сколько лет ей еще надо жить, чтобы считаться москвичкой.
Я снова вмешиваюсь и разъясняю вопрос. Разговор переходит на другую тему.
— Папа, — спрашивает Настя, — а детям можно ходить с демонстрацией?
— Можно.
— С мамами или одним?
— Лучше с мамами.
— Почему?
— Ну мало чего… вдруг им чего-нибудь захочется… по надобности…
— Можно взять с собой горшочек, — задумчиво говорит она.
Бибка не пропускает случая поднять на смех эту идею.
— Что же это получится? — презрительно говорит она. — Тысячу ребят — и все с горшками? Маленькие должны сидеть дома!
— А ты?
— Я другое дело. Я — пионерка! Мне даже милиционер честь отдает.
Настя вздыхает. Она только в первом классе, и в пионеры ее пока не берут.
— Когда я буду пионеркой, — говорит она, — я даже спать буду в красном галстуке! И прежде всего я… знаешь, что сделаю?
— Что?
— Отколочу тебя!
— Пионерам нельзя драться, — замечаю я.
— Тогда я отколочу ее раньше, за полчаса до этого.
Чтобы их примирить, я спрашиваю:
— Ты стишки выучила?
— Да.
— Какие?
