повыше. В него вели такие же ворота, окованные сталью, за ними оказался такой же мощёный булыжником крепостной двор; разница была только в публике.
Там собралась сравнительно блестящая публика.
Правда, кринолинов и мушкетёров нигде поблизости не обреталось, зато толпа важных особ, одетых в бархат и атлас, шитых золотом и украшенных сияющими самоцветами, в золотых обручах поверх кружевных чепцов или длинных локонов, весело глазела на повозку, посмеивалась — и кое-кто махал Аллочке руками. Аллочка гордо выпрямилась — за прошедшее время она уже научилась держать осанку с мечом за спиной — и стала ждать событий.
По законам жанра, король должен бы влюбиться сходу. Его сыновья — тоже, и, само собой, слегка соперничать. Это уж не говоря о всяких герцогах, графах и прочей мелюзге.
— Кстати, — спросила Аллочка повеселевшим голосом, — а эльфы тут есть?
— Кого тут только нет, — туманно ответил меч.
Аллочка не успела уточнить: дверцу повозки откинули в сторону и опустили ступеньку. И надо было выйти.
— К королю идёшь, — шепнул меч. — Закон жанра, а?
— Да отвяжись ты! — шепнула Аллочка одним углом рта.
Он как-то собрал её внутренне, королевский замок. Эта галерея, серая, поддерживаемая громадными каменными столбами, с мрачными химерами, сидящими в ряд и держащими цепь в пастях. Эти мрачные своды. Эти стоящие у стрельчатой арки в конце галереи угрюмые стражники с алебардами. Этот сумеречный зал, освещённый пёстрым светом из витражных окон, в котором дамы, кавалеры и священники ждали и перешёптывались. Эти выцветшие гобелены и громадный камин, в котором пылало целое дерево — в зале было прохладно, несмотря на жару во дворе. И его запах — вовсе не ванильный. Он был не из того сюжета, этот замок.
Аллочка упорно представляла королей в двух видах: как в мультике «Бременские музыканты» и как в мультике «Вовка в Тридевятом царстве». В сущности, разница заключалась в наличии или отсутствии парика — всего только. Нахамить такому королю — закон жанра в чистом виде.
Но мультяшный король не мог жить в этом суровом замке. И Аллочке было слегка неуютно.
И тут все собравшиеся зашуршали, подтянулись к лестнице, ведущей откуда-то сверху, туда же дёрнулся и Уорвик, слегка подтолкнув Аллочку в спину — и меч шепнул: «Король идёт!»
Аллочка попыталась скорчить пренебрежительную мину — и потеряла дар речи. Совершенно нереально было пытаться что-то ляпнуть этому немолодому мужику в чёрном бархате и без короны, с багровым рубцом на жёстком бритом лице, с отчётливой проседью в коротких тёмных волосах. Его ледяной взгляд прожёг Аллочку до дна души. Она попятилась, ей стало почти страшно.
— Скажи ему что-нибудь, курица! — зашипел в ухо меч. — Ну скажи же, что у тебя, язык в попу провалился? Скажи, тебе говорят! Закон жанра или не закон?
— Слава Богу… — пробормотала Аллочка тем тоном, каким в фильме про Ивана Васильевича Бунша пробормотал: «Гитлер капут».
На мрачном лице короля вдруг появилась мальчишечья весёлая улыбка. И придворные вельможи с облегчением захохотали.
— Молодец, — сказал меч. — Круто, он всё понял. Стоп, спрашивает, как тебя зовут.
— Аллиэль, — сказала Аллочка смелее. У неё гора с плеч свалилась.
Король, улыбаясь, кивнул Уорвику. По-видимому, в ту минуту он окончательно осознал, что опасность пасть от Вселенского Зла их миру больше не грозит.
Песнь пятая,
в которой Избранная вступает в брак
Автор должен с прискорбием заметить, что Аллочка стала при дворе своим человеком чересчур быстро. То есть, положение дел казалось ей очень понятным даже без пояснений меча — и очевидным. В порядке вещей. Наша героиня была большая мастерица видеть то, что ей хотелось видеть — и преуспела в этом искусстве ещё дома. Она резонно считала себя первым лицом после государя.
Это делало Аллочку невероятно уморительной.
Королева Лорена в Аллочку просто влюбилась и предоставила ей собственных портних, напутствовав их строгим наказом: шить именно так, как Аллиэль захочет. С предсказуемым результатом: каждый выход Аллочки в свет в новом туалете вызывал у королевской четы и свиты бурю эмоций — впечатлительные пожилые дамы, способные задушить младенца в колыбели, всхлипывали и украдкой вытирали глаза платочками, а личные телохранители принцев, двухметровые бароны, вовсе не отличающиеся тактичностью, ржали, как жеребцы, и отвешивали глумливые поклоны.
Сам наследный принц закрывал глаза ладонью и стонал: «Уберите её, а то я сейчас со смеху подохну!» — из-за чего Аллочка была вполне уверена в глубине и силе его чувств к её особе. К сожалению, там ещё путалась какая-то наречённая принцесса из соседнего королевства, судя по портрету, страшная, как моровая язва. Но старший принц был не волен в выборе, а Аллочка не сильна в матримониальных делах двора.
Достоверно продумать и прописать интриги ей никогда не удавалось.
Младший принц, ещё слишком молодой, чтобы быть серьёзным, ухаживал, как первоклашка, бросаясь в Аллочку яблоками или засахаренными орешками и прыская, когда она оборачивалась. Будь у него портфель, тыкал бы портфелем, школота.
Придворные дамы завидовали. Каждый раз, когда Аллочке удавалось объяснить бестолковой средневековой дурище-портнихе, как соорудить по-настоящему модный костюмчик, дамы рассматривали её только что не в микроскоп, но делали вид, что хихикают или ужасаются. Аллочка сильно подозревала, что они потихоньку перерисовывают выкройки.
В общем, Аллочка пожинала плоды своей неземной красы, а меч льстил, как арабский придворный поэт. Но на самом деле, какие-то чувства, кроме истерики от смеха, Избранная вызывала только у одной особы, не титулованной.
Хнуро попал во дворец при довольно трагических обстоятельствах.
Во время последней войны с гоблинами, лет десять назад, король, обходя поле боя после победоносной битвы, пожалел добить тяжело раненого юного бойца, ребёнка, можно сказать — и приказал своим лекарям о нём позаботиться. Лекари не верили, что гоблинёнок выкарабкается, но не ослушались, а Хнуро уцепился за жизнь, как кошка. При нём навсегда остались хромота и сутулость, переходящая в горб, на нём живого места не было от шрамов — но надо отдать должное лекарям Георга, гоблин не жаловался на здоровье.
При дворе Хнуро за пару месяцев освоил человеческий язык, а за полгода научился так на нём отжигать, что его собственного языка начали побаиваться. Людей Хнуро не любил, но лично королю Георгу был благодарен; Георгу же понадобилось немного времени, чтобы сообразить: гоблин — редкостная умница. Дать нелюдю титул король не решился, но в придворной должности закрепил.
Положение шута Хнуро понимал своеобразно, считая, что смешить должен исключительно своего добрейшего государя — выставляя на посмешище аристократов из свиты. Он шпионил за всеми и был в курсе всех тайных дел, король резонно считал его незаменимым в деле придворных интриг. Хнуро лучше знал все потайные ходы и щели для подслушивания во всех замках, принадлежащих Георгу, чем старые слуги — видимо, сказывалось его происхождение и детство, проведённое в лабиринтах пещерных гоблинских городов. Двор, до Малого Совета включительно, Хнуро побаивался. Король, можно сказать, его любил — насколько государь человеческий может быть привязан к нелюдю. Даже, поговаривали, втайне считал гоблина своим воспитанником.
К моменту прибытия в столичный замок Аллочки, Хнуро жил при королевской особе уже добрых десять лет. Ему уже сравнялось двадцать пять — и при дворе находились отчаянные придворные дамы, желающие узнать, так ли устроены гоблины, как человеческие мужчины.
Без всякого риска. Женщине человеческой породы чрезвычайно редко случалось понести
