Порядок слов

вздрогнул и очнулся. Что со мной?
Мой город по ночам меня тревожит,
Хоть от него осталось только имя;
Во сне он тише выглядит и строже
И манит улицами старыми своими.
Пойдём от монумента? – В полный рост
Стоит под душем позднего заката.
Ты помнишь, как с тобою мы когда-то
Поспорили: он смотрит на норд- ост
Или, как горячился ты, на запад?
Но в памяти остался только запах
Нагретого асфальта и травы,
И лебеди на берегу канала,
И профиль лебединой головы
Под мостиком, согнувшимся устало.
Теперь бульвар. Он так перелицован,
Чтоб новое явить своё лицо вам —
И нам с тобой, – что стал почти чужим.
Ты мне кричал: «Бежим скорей, бежим!
Держи норд-ост, подошвы не жалей!»
О, бег во сне! – бег курицы в желе,
Где жизнь и рок висят на волоске —
Точнее, на оборванном шнурке.
Ты прав: на запад смотрит монумент,
Потупив утомлённо тёмный взор.
Хотя быть нелюбимым не позор,
Там не предвидится, похоже, перемен…
Но я упрям, и я держу норд- ост.
Мой путь во сне великолепно прост:
Вниз по бульвару, в порт…
                    Но прежде к парку,
Свернём направо. Впереди, под аркой,
Фонарь зажжён был и сиял так ярко,
Как мальчик в ожидании подарка
На ёлку. Помню я, таким был ты…
Ворота. Сумрак. Ржавые болты…
А где же парк? Постой, Гораций: арка,
По-моему, не та?..
                              Да и фонарь,
Похоже, в позапрошлую эпоху
Горел последний раз.
                              Кому-то плохо,
Мой милый: или городу, иль мне:
Я узнаю не камни, а камней
Следы на той земле, где были камни.
Нет никого на улицах, и ставни
Закрыты наглухо.
                    Давай вернёмся к арке,
Пройдём под ней и в нашем старом парке
Окажемся, – ведь мы идём норд-ост?
…Фонарь ослеп.
                    За аркою – погост.

Мой город по ночам меня тревожит,
Бормочет, будоражит, ворожит
Заклятьями, невнятными до дрожи,
Мой сон неверный сторожит.

P. S. Пиши, мой друг, я жив.

* * *

Жизнь коротка, Гораций, и банальна,
Как эта фраза. Помнишь, в платье бальном
Кружилась девочка – Наташа ли Ростова,
Офелия иль звания простого,
Но в бальном, удивительном наряде?
Кружилась одного круженья ради,
Без кавалера, и следя за тенью шлейфа,
Прислушивалась: где-то пела флейта
(Хоть «шлейф» и «флейта» не рифмуются, мой друг).
Она не разнимала нежных рук
И в зеркало через плечо глядела.
Была ли девочка? Ты хмуришься; не дело
Плодить на лбу морщины перед сном…
Забыл я имя. Помню, что весной…
Запомнилась мне веточка сирени,
Ключицы тонкие и нежные колени,
Что обгоняли платья лёгкий шёлк.
Когда бы я то зеркало нашёл,
В котором сохранилась тень от тени,
Хоть не осталось запаха сирени,
Я б доказал, что девочка – была,
Пусть даже стала тень почти бела
Иль выцвела от времени. Но имя?..
Клянусь, Гораций, письмами твоими,
Забыл я имя. Жизнь коротка,
Как не был длинным шлейф.
                              Пиши,
                                        Л. К.

* * *

Опять, мой друг, одолевают ямбы. Писать бы надо
проще, без затей, а если выбирать, то выбрал я бы
гекзаметр, к примеру. Захотеть – и написать другую
«Илиаду»! Потом ослепнуть (лучше бы не надо…); иль
что-нибудь ещё – про муки ада, как Дант великий,
но – другим размером. Нет, не дано ни Дантом, ни
Гомером мне стать, не описать душевный ад, ни сложные
разборки древних греков – пусть психоаналитик,
раскумекав, воскликнет: о! подавлено либидо! (кто
подавил его? умолкни, гнида). О, как я ненавижу это
племя: купоны стричь на слабости людской, сидеть, в
уме считая деньги, то бишь время, кивать часам, чертить
в блокноте рожи, скучать, зевая – крепко сводит скулы!
«Расслабьтесь, на других вы не похожи..», – суметь
при этом не упасть со стула… Обойма фраз сапожной
мастерской, не более. Прости, мой друг Гораций:
увлёкся я. Но если разобраться, то нашим миром правит
увлеченье и боль, оно ж – влеченье. Бурное теченье
возьми вдогонку и не обессудь: коль рифму положил
к себе в котомку, обуйся в ямб – и отправляйся в путь!
Опять, мой друг, одолевают ямбы…

Письмо о восьмом смертном грехе

На улице так тихо и так снежно,
Что, право, грех эпистолу небрежно
К единственному другу начинать…
Привет тебе!
                    У вас в разгаре осень —
Шуршит листва, а в небе журавли
Стремят на юг… Я осенью несносен:
Ещё сильней нога моя болит.
Горацио, ты помнишь, я когда-то
Не дописал учёного трактата?
Я должен был представить труд на тему:
«Семь смертных человеческих грехов»,
А я как раз заканчивал поэму,
И в голове моей, кроме стихов
И той – ты помнишь? – девочки с сиренью,
Иного не было… Но ведь стихотворенью
Так много нужно времени и сил;
А сколько я стихов в себе носил!
Потом камин топил стихами теми —
И так вернулся к позабытой теме,
Хотя предмет мне был неинтересен,
Тем более что, кроме пьес и песен,
Я мало что в те годы сочинял.
Но мой трактат я честно начинал
Писать раз шесть, но что-то всё мешало:
Починка дома иль сезон дождей,
Когда опять вгрызалось боли жало
И на ногу припарку из дрожжей
Прикладывали ночью мне, а толку?!
Свой манускрипт отправил я на полку,
Где он пылился тихо, чтоб спустя
Семь лет я вдруг решил поведать людям
Про смертный грех восьмой —
                    про Словоблудье,
Гордыни с Похотью любимое дитя.
Мой ментор вряд ли станет возражать,
Что может смертный грех другой рождать…
Потратил не один, Гораций, день я,
Чтоб сделать вывод после наблюденья:
Ребёнок был резов, но очень мил;
Не сквернословил, взрослым не хамил,
Был аккуратен, помыслами чист,
Но языком порочен и речист,
Как мать с отцом. Менялам и поэтам,
Политикам, купцам и мудрецам
Игру в слова подсунул он. Поэтому
Я перебрал архив мой, без конца
Выискивая пьесы и стихи,
Которые грешили словоблудьем,
Забыв другие смертные грехи,
За кои все наказаны мы будем.
Куда девалась прежняя хандра?
Я три поэмы в клочья изодрал —
Туда им и дорога… А в трактате
Поставил скоро точку я – и кстати:
Когда над всем довлеет властный рок,
Кто ведает, какой отпущен срок
От рук кормилицы нам – до ладьи Харона?
… Жаль, ты не видишь: чёрная ворона
Прошла, оставив строчку на снегу,
Без словоблудья… Мне так не дано
Воспеть любовь иль море, иль вино.
Я пробовал – и понял: не могу;
А птица, вишь, сумела…
                    Целый час
Пишу тебе, а просьбы не сказал.
Я о трактате вспомнил не случайно:
Всего, что я писал, стыжусь отчаянно
И, кабы мог, в мешок бы увязал
Все письма, а мешок тот – прямо в воду.
Но, чем губить невинную природу,
Не лучше ль бросить рыжему бандиту,
Что в очаге с утра гудит сердито?
Хотя, я слышал, люди говорят,
Что рукописи вроде не горят.
Ну, как же, не горят они… Ха-ха!
Те не горят, в которых нет греха
Восьмого… А мои к тебе стихи
Оборотятся горсточкой трухи
Без запаха, без цвета и без веса
И по миру рассеются безвестно.
Гораций, сделай это за меня!
Не раз меня ты прежде заменял
И руку помощи протягивал поэту…
Сожги мои эпистолы!
                              – И эту.

Городу

* * *

Время меняет лица,
Но оставляет лики,
А ветер уносит листья,
Как убийца улики.
Где-то остался город…
Даже не город – град:
Элегантный и гордый,
Город-аристократ.
Шведским камнем
                    подкованный,
Город пел – после шёпота.
Мостильщики спят
                    под кронами;
Сколько их было?
                    – Сколько-то…
…Камень недавно выворочен,
Стали немыми стогна
Града, и город выпучил
И распахнул все окна.
Кто? Почему? За что же?!
Блики от окон –