Джорджтаунский университет присудил мне свою очень престижную премию: за распространение информации, способствующей лучшему взаимопониманию народов. Вместе со мной такую же награду получал Тед Тернер, миллиардер, создатель и владелец телеимперии CNN. Нам вручили красивые дипломы в рамочках и денежную часть премии в виде чеков. Ожидая своей очереди к трибуне, с которой полагалось сказать благодарственные слова, мы с Тернером почтительно сидели за столом президиума, вертя в пальцах карандаши, бумажки и скрепки. Телемагнат старательно сооружал из бумажки лодочку, затем расправлял ее и делал снова. Наконец речи были произнесены, Тернер извинился и ушел, сославшись на дела, а я остался один за лауреатским столом. Ожидая, пока председательствующий закроет собрание, я взял бумажную лодочку, оставленную Тедом Тернером, и расправил ее. Оказалось, что лодочка была сложена из премиального чека на семь тысяч долларов. Для владельца телесетей это была такая мелочь, такая ерунда. Не в деньгах счастье?
Кто-то пошутил, что у прежних, послеоктябрьских, эмигрантов в крови бродило шампанское, а у этих — «Солнцедар». Многие эмигранты стараются по-быстрому стать картиннее местных жителей, приодеться в джинсы и техасские «пятигаллоновые» шляпы. Впрочем, состояние это универсально, оно может развиваться и дома; знаю немало таких, кто и внутри своего народа притворяются — с расписными хохломскими ложками за голенищами смазных сапог. Впрочем, у кое-кого это искренне. Хороший русский прозаик Василий Белов сочинил «телегу» в ЦК, обвиняя «Огонек» в утрате национальной самобытности. Меня, а заодно и главного редактора газеты «Московские новости» Егора Яковлева он обвинил, страшно сказать, — в троцкизме. Я хорошо знал Белова и так же хорошо знал, что троцкистов от мазохистов он не отличит ни за что. Но тем не менее… Мне дали прочесть его письмо без комментариев и при мне уложили его в папочку…
Очень забавно узнавать байки о себе. Одну я откомментировал в апреле 1991 года, когда делал в Калифорнии доклад на конференции, организованной журналом «Форбс». Поприветствовав собравшихся, сразу же спросил, есть ли среди них сотрудники ЦРУ. Наступила тишина. Переспросил — и снова никто не отзвался. «Ладно, — заявил я. — Можете прятаться. Но, если вы честные люди — заплатите мне как положено. В нашей стране мнения членов Политбюро оспаривать не полагается, а только что один из них, министр обороны Язов, опубликовал статью в газете „Советская Россия“ о том, что я у вас на содержании, а хотя бы цент кто-нибудь дал…» Аудитория облегченно засмеялась. У нее был другой жизненный опыт, и поэтому меня поняли не сразу.
Уже в Москве Юрий Никулин рассказал анекдот о лагерной перекличке недалекого будущего. Выкрикнули мою фамилию, но никто не отозвался. На третий или четвертый раз я наконец отозвался. «Раньше, Коротич, надо было молчать», — посоветовал конвойный офицер…
Году в 1988-м я пришел к тогдашнему председателю КГБ Виктору Чебрикову с просьбой о беседе. У меня была идея параллельного интервью — с Чебриковым и директором американского ЦРУ Уэбстером. Я хотел задать им почти одинаковые вопросы. О том, как подбираются кадры, как формируются бюджеты. Могло бы получиться интересно. Но прямо с порога Чебриков сказал мне, что готовится к уходу на пенсию, поэтому интервью с ним бессмысленно. Через несколько минут председатель КГБ стал задумчив и буркнул:
— Все. Ухожу. Знаешь, сколько я сделал для страны? Кем только я не был — и на фронте воевал, и в обкоме служил, и вот здесь… А теперь? Вот у тебя есть дача, а у меня нет. У тебя есть автомобиль, а у меня нет. Все казенное. Я зависим…
У меня вертелось на языке: «Зато вы, генерал, всё знаете про мои дачу с автомобилем. Зато по вашим приказам пересажали множество диссидентов. Сахарова из Москвы выслали, при вас расцвела судебная психиатрия. У вас много такого, чего не только у меня — ни у кого нет. Родина вас не забудет».
Но я ничего не сказал. Бог с ним.
«Огонек» был всенародно любим. Но мы работали как бы на водорезе, где набегающие волны не раз угрожали захлестнуть нас с той или другой стороны. Не захлестнули.
В журнал приходило до тысячи писем в день; люди делились своими планами, просили о помощи, присылали слова поддержки. Однажды я похвастался в ЦК этим потоком дружелюбия. Тысяча писем в день! Мы приняли предложение нескольких крупных зарубежных издательств, и книги писем в «Огонек» вышли в переводах на английский и немецкий языки. Но мое хвастовство пресек деятель из отдела пропаганды ЦК: «Мы получаем по две тысячи писем в день, требующих уволить вас и разогнать „Огонек“», — буркнул он без улыбки.
Когда мы объявили, что зарплаты у наших сотрудников в разы ниже, чем у работников партийной прессы, беззастенчиво приходующей огоньковские прибыли, нас неожиданно завалили денежными переводами — частично незначительными, но всегда искренними, с которыми мы попросту не знали, что делать. Народная поддержка была разнообразной, не только денежной. После того как Министерство обороны запретило выписывать наш журнал в воинских частях, многие офицеры сообщали, что подписались на «Огонек», адресуя его на арендованные почтовые ящики, и читают по очереди.
Приходило немало жалоб на бесчеловечность в местах заключения, поборы охранников и прочие безобразия. В «Огоньке» появилась статья о беспределе в тюрьмах и лагерях с фамилиями нескольких виновников. Через какое-то время мой старший сын отдыхал в Крыму и в баре ялтинской «Ореанды» к нему подсел незнакомец. Справившись у сына о фамилии, незнакомец сказал: «Мы уважаем „Огонек“ и твоего отца. Если что — наш человек всегда сидит вон за тем столиком, обращайся, он поможет и защитит, если надо».
Защищать нас готовы были добровольцы, бывшие как в неладах, так и в ладах с Уголовным кодексом. Когда в печать проскочило сообщение, что мне угрожают, шлют подметные письма, ко мне домой заявились представители артели, делающей стальные двери, и бесплатно установили в квартире бронебойный вход. Ассоциация афганских ветеранов постановила охранять огоньковские вечера; на московских встречах с читателями в кулисе всегда сидело несколько здоровых парней, внимательно зыркающих по сторонам. Спасибо!
Ничто не возникает из ниоткуда и ничто не исчезает бесследно. Мы годами мечтали об упразднении цензуры, считая, что от нее все наши несчастья, а цензоры — монстры, которые, будучи однажды убраны из надзорной сферы, уже никогда к нам не вернутся. В «Огоньке» я еще ощущал, что главным врагом каждого, кто пишет о нашем обществе, является маленький испуганный человечек, запущенный советской властью каждому вовнутрь и толкающий под локоток при любой попытке опубликовать смелый материал: «Не спеши, остерегись, не лезь на рожон…» Что же до официальных цензоров, то постепенно выяснилось, что цензоры такие же люди, а с некоторыми можно договориться. Более того, один из руководителей цензуры, заместитель начальника Главлита Владимир Алексеевич Солодин, оказался сторонником «Огонька». Он снимал у нас немало материалов согласно своим инструкциям, но вопреки этим же инструкциям звонил иногда, чтобы предупредить: «Только что мы подписали в печать довольно гнусную статью против вас в следующий номер такого-то издания. Заезжайте, взгляните, надо бы ответить…»
Президент Рейган приехал для переговоров в Москву. С ним прибыла огромная охрана, кухня и джазовый квартет Дэйва Брубека. Это кроме членов официальной делегации.
В ресторане Дома литераторов для Рейгана был дан завтрак. Герой Советского Союза Владимир Карпов, служивший тогда председателем советской писательской организации, произнес интеллектуальную приветственную речь. В ней он сообщил, что если бы он, Карпов, был верующим, то заказал бы икону, где в центре Иисус, а по бокам Рейган и Горбачев (конечно, в случае, если президенты договорятся о разоружении). Американский генерал Пауэлл, сидевший со мной за столиком, удивленно выслушал это, повертел вилку и сказал как бы сам себе:
— Насколько помню, там с двух сторон от Христа были разбойники…
Поулыбавшись, мы занялись едой, благо она была роскошной: блины с икрой, немыслимые сорта
