воспоминания об Орландо приглушались; пойти в противоположном кафе направлении не означало бунта или измены ритуалу. Ничто не мешало вспоминать о чем угодно, отдаться инерции бесцельной прогулки, да и смутным воспоминаниям о том лете, проведенном с Орландо в горах: о пляже, который, пожалуй что колдовским образом, вновь давал о себе знать палящими лучами, прожигавшими спину и затылок; об Орландо на пляже, продуваемом соленым ветром; и о ней самой, плутавшей тем временем по безымянным и безлюдным улочкам, рассеянно глядя на открытые ворота причудливой формы, с тайным умыслом обнажившими дворики, колодцы со свежей водой, глицинии и дремавших на камнях кошек. И вновь ей почудилось, что не она осматривала городок, а он ощупывал ее взглядом, что брусчатка дороги тихо скользила назад, как бы сворачивая в прошлое, что она где-то застыла, а все окружающее проплывало за спину, будь то жизнь или бог знает какой городок. Перед ней была маленькая площадь с двумя убогими скамейками, еще одна улочка, за нею поля и дворики с весьма условными изгородями, бездонное одиночество полудня, безжалостного к теням и к времени. В казавшемся заброшенным дворике не было деревьев, и ничто не мешало вглядеться в широко открытую дверь старого дома. Не решаясь поверить, Диана смутно различила в полумраке ту самую галерею с одной из картин музея, оказавшись при этом как бы по ту сторону картины, вне дома, в то время как прежде она, находясь в доме, смотрела наружу. Если чему и стоило удивляться, так это удивительной легкости, с какой она не колеблясь вступила в дворик и подошла к двери: в конце концов, почему бы и нет, если за билет она заплатила, если некому было ее остановить, когда она пересекала дворик, входила в двойные открытые двери, проходила по галерее, ведущей в первую пустую комнату, в окно которой беспрепятственно проникал золотящийся ярый луч, что, расколовшись о стену, очерчивал контуры голого стола и единственного стула.
Ни удивления, ни страха, ни даже попытки объяснить все чистой случайностью — к чему эти унизительные самооправдания, если вот уже вторая дверь открывается, и Диана оказывается в комнате с высоким камином, и неизбежный стол развернул перед ней свою заботливо выпестованную тень. Диана машинально взглянула на небольшую белую скатерть и три стакана, повторы уже несколько удручали, напористый луч все так же разрезал полумрак. И только дверь в глубине комнаты закрыта и таила в себе что-то новое и неожиданное в веренице неукоснительно оправдывавшихся ожиданий. После недолгого колебания она решила, что дверь была закрытой по той единственной причине, что она не вошла в последний зал музея, и, увидев то, что за нею скрыто, она всего лишь завершит осмотр. В конце концов, во всем есть какой-то тайный расчет, все одновременно слишком непредсказуемо и абсолютно ожидаемо, поэтому бояться или удивляться было так же нелепо, как свистеть или вопрошать, нет ли кого-нибудь в доме.
Закрытость двери, впрочем, оказалась мнимой, она легко поддалась, и за ней все было так же: тот же луч желтого света, разбивающегося о стену, стол, быть может еще более голый, чем предыдущие, его длинное и уродливое отражение, как будто кто-то резко сорвал и бросил на пол черную скатерть, или вот еще на что он похож — на окоченевшее тело на четырех лапах, с которого только что сняли одежды, темнеющие теперь подле него. Достаточно было взглянуть на стены и на окно, чтобы признать все ту же пустующую сцену, впрочем, уже без двери, ведущей в новые помещения дома. Вначале она не заметила стоящего возле стола стула, затем дополнила им картину — столы без стульев или со стульями в различных, но столь похожих одна на другую комнатах. Несколько разочарованная, она подошла к столу, села и закурила, играя кольцами дыма, который пробивался, рисуясь, сквозь столб горизонтального света, как бы наперекор пустоте, царящей во всех комнатах, на всех полотнах; вторя ему, что-то быстро прошелестело за спиной Дианы, будто птичий писк или скрип сухих деревянных панелей; конечно же, незачем замедлять шаг в предыдущей комнате, чтобы разглядеть слабые тени, которые отбрасывали на стену три стакана, стоящие на столе, незачем и ускорять шаг, надо идти, не поддаваясь панике, но и не оглядываясь.
В переулке какой-то парень спросил ее, который час, и Диана подумала, что надо бы поторопиться, если она хочет успеть поесть, однако официант, оказалось, ждал ее под платанами, пригласил и проводил на самое прохладное место. Есть, в сущности, не было никакого смысла, но в мире Дианы почти всегда подчинялись этому обряду, и Орландо утверждал, что уже пора, да и время надо было как-то скоротать. Она заказала какое-то блюдо и белого вина, ожидание было довольно долгим, хотя в кафе никого больше не было; не заказав кофе и не расплатившись, она уже знала, что вернется в музей — какая-то скрытая в ней темная сила побуждала ее к этому, — хотя лучше было бы принять все как есть и даже не удивляться, но если она этого не сделает, то будет корить себя до конца того жизненного этапа, когда все примет привычные очертания — музеи, отели и экскурсы в прошлое. И хотя сомнения ее не покидали, она понимала, что воспрянула бы разумом, как довольный пес, удостоверившись в окончательной симметрии, в том, что картина, висевшая в последнем зале, покорно воспроизводила последнюю комнату дома; да и все остальное нетрудно было бы прояснить, поговорив со служителем музея; в конце концов, тьма художников в точности воспроизводила свои модели, и немалое число столов осело в Лувре или Метрополитене, будучи сколками реальности, ставшей забвением и пылью.
Она не торопясь прошла два первых зала (во втором была пара, разговаривавшая шепотом, хотя никого, кроме них, там не было). Диана остановилась перед несколькими картинами и впервые почувствовала, что край луча задел и ее, как некая невозможность, которую она, находясь в пустом доме, отказывалась признать. Она увидела, что пара двинулась к выходу, и задержалась, чтобы остаться одной, прежде чем направиться к двери последнего зала. Картина висела на левой стене, нужно было дойти до середины зала, откуда изображенные на ней стол и стул с сидящей на нем женщиной были особенно хорошо видны. Как и тот человек с некоторых других полотен, изображенный со спины, женщина была в черном, однако сидела она вполоборота, так что можно было бы видеть ее профиль, если бы не каштановые волосы, падавшие со лба до самых плеч. Казалось бы, она ничем не отличалась от всего остального и вписывалась в полотно также, как и мужчина, который переходил с картины на картину; была элементом того же колдовского мира, проявлением единого эстетического волеизъявления. И в то же время в ней было нечто, что объясняло ее изолированность в отдельном зале. Кажущиеся подобия вызывали теперь иные чувства, и росла убежденность, что женщина отличается от человека с других полотен не только полом: левая рука, безвольно повисшая вдоль тела, едва уловимый наклон туловища, вес которого падал на невидимый отсюда локоть, — все это говорило Диане об отчужденности, куда более пронзительной, чем задумчивость или забытье. Женщина была мертва, ее волосы, висящая рука, неподвижность были насыщеннее и неизбывнее, чем все, что было на других полотнах: смерть была кульминацией тишины, одиночества дома и его обитателей, каждого из столов, теней и галерей.
Она не помнила, как снова оказалась на улице, на площади, как села в машину и выехала на раскаленную автостраду. Набрав скорость, она затем ее сбавила и обрела способность думать, лишь когда сигарета обожгла губы, да и стоит ли думать о чем-либо, когда под рукой столько забытых Орландо кассет с музыкой, им любимой, и которую она теперь время от времени слушала, подчиняясь агрессии тягостных воспоминаний, питаемых одиночеством, навязчивостью пустующего рядом с нею сиденья. Город был в часе езды, хотя казалось: до него, как и до всего остального, часы и столетия, как, например, до забвения, или до огромной ванны с горячей водой, которая ждет ее в отеле, или до виски в баре, или до вечерней газеты. Все взаимоотражаемо, как и всегда в ее жизни, новый этап — всего лишь реплика предыдущего, отель, который окажется четным в ряду отелей или нечетным, и тогда следующий этап дополнит пару; и снова кровати, бензоколонки, соборы, недели. Все то же должно было повториться и в музее, с маниакальной методичностью: вереница вещей, вереница столов, вплоть до пронзительного финального надлома, исключения, которое в одно мгновение разрушало этот доведенный до совершенства сговор о чем-то, что уже никак не могло продлиться, — ни в разуме, ни в безумии. Абсурдно было бы искать логику в ходе бредовых событий, в их отупляющей повторяемости, и в то же время с отвращением сознавать, что в их полном осуществлении она вновь могла бы обрести внутренний покой, могла бы найти этому вздору место в своей жизни, могла бы встроить его в иные ее сцепления, в иные ее этапы. Но как бы то ни было, мысленно она все время была там и не могла, смирившись, продолжать путь, всем своим существом она тянулась к оставшемуся позади городку, обратно, убеждая себя в том, что все это чушь собачья, что не было никакого дома или что дом, пожалуй что, и был, а вот в музее была выставка то ли абстрактных рисунков, то ли исторических полотен, которые никаких особых чувств вызвать не могут. Бегство — расхожий способ принять неприемлемое, слишком поздно закрывать дверь промелькнувшей искрящейся жизни, смиренное равнодушие повседневности при восходе солнца или при позывных радионовостей. При первой возможности развернуться она отъехала вправо и через мгновение уже мчалась по автостраде в обратном
