— Но дело не в том… Позднее раскаяние малоценно, особенно в пьяном виде. Вот в чем дело: у Таисы дочь была, ты знаешь?
— А как же. Учительницей теперь в Подлипках и бабушку к себе взяла. Второй год… как же! Барышня трудящая, хорошая…
— Ведь, это — моя дочь! — с гордостью сказал Василий Пульхритудов: я ей посылал по пяти рублей в месяц, пока не женился. А женился — перестал… Ибо жена у меня урожденная Батура-Воробьева, дама с утонченными вкусами, и моего жалованья, брат, не хватает на достойное их удовлетворение. Посему пяти рублей взять неоткуда…
Он засмеялся и покачал головой. Засмеялся и Семен Парийский, но тотчас же залился звонким кашлем.
— Но дело опять-таки не в том, — нагибаясь к уху сотрясавшегося от кашля Семена Парийского, продолжал товарищ прокурора: — ты расшевелил во мне не эти воспоминания… О своей гнусности я заговорил нечаянно… Прокурорская привычка сказывается… Но ты напомнил мне о милой, невозвратной лихорадке любви… о сладких томлениях сердца, о жарком трепете молодого тела… И вот передо мной — зажигающий блеск молодых глаз… и в сердце вновь сладостное волнение, сладкая боль…
— Вот здоровье-то какое, видите! — сказал на это Семен Парийский, с трудом одолевая кашель: — бьет-бьет вот этак… Голова постоянно больна: то сверчки в ней поют, то всякий звон…
— И все это ушло, — продолжал ожесточенным голосом Василий Пульхритудов, не слушая жалобы товарища: — все ушло и не вернется. Ничто не вернется. Ни темные ночи весны со звоном комаров…
— Да, весна ноне холодная, засушливая, — сожалеющим тоном сказал с козел Терентий.
— …Ни загадочное небо, засеянное звездами, ни те темные закоулочки в калиннике, где, бывало, прячемся…
— Калинник перевелся, вашескобродие… Теперь, ежели что, так под обчественный магазин…
— Поди ты к черту со своим магазином! Ты должен понять, что прелесть доверчивых девических речей и наивных слез, сладость риска, счастье запретных встреч чувствуется только в соответствующей обстановке! Должен быть непременно этакий шелковый ковер весенней травы, влажный запах ночи, вдали — несмолкающая трель лягушки… Мягкая, страстная, кошмарная трель… И на фоне ее — тут, рядом, отрывающиеся соловьиные коленца… Вот!.. «Под обчественный магазин!..» А почему бы не в свиной хлев, в таком случае?.. Эх, ты… ска-зал!..
— Да ведь мы, вашескобродие, кабы грамотные народы… — сказал в свое оправдание Терентий.
— Да… А мне жаль Таису, Сема, — грустным тоном заговорил снова Пульхритудов: — диковинный человек она была. Наскребет, бывало, где-нибудь грошиков, приедет в Москву ко мне, — я студентом был, — последнее отдаст. И знала ведь, что я на ней не женюсь, хотя я и уверял ее в этом. Знала… Но таковы свойства собачьей преданности. Бил я ее, скандалил, прогонял с синяками, обращался с ней хуже пьяного кота и босяка, а она все терпела… У меня же было еще и тогда твердо-холуйское намерение: жениться на богатой или со связями. И вот, брат, я женат теперь на урожденной Батура-Воробьевой…
Он поглядел пристальным, пьяно-влажным взглядом в глаза осовевшему Парийскому. Как будто ждал или сурового приговора, или ободряющего слова. Но Парийский лишь утвердительно кивнул головой: примем, мол, к сведению. Потом сказал:
— А ведь вы главную-то мою катастрофу не слыхали, Василий Евстафьич.
Товарищ прокурора отвернулся и, после долгой паузы, разочарованным, безучастным тоном проговорил:
— Ну, ну… виноват… я слушаю.
— Значит, стали проявляться у нас в доме разного сорта люди, — спокойным, почти эпическим тоном постороннего человека заговорил Парийский: — купчики там разные, конторщики, с монополии служащие. Сперва как бы к Тишке, — он на монополии получил, так себе, пустяковое… Приходят, приносят угощение разное, водки, вина, и, конечно, начинается разливанное море. Тесть мой тут же мокнет, — ему это на руку. Катерина за самоваром. А я на должности… За это время выровнялась она, в теле пополнела, белая, пышная, грудь высокая… просто: чего хочешь, того просишь… А глаза — на смерть пронзит человека!.. И очень хорошо понимала об себе, какая в ней сила против нашего брата, мужчины. За ней просто ватаги ходили… А деньгами как сыпали!..
— А бабешка ничего, значит, была? Не вредная? — сонным голосом спросил Пульхритудов.
— Просто, как дынка!
— Ммм… да, с такими беспокойно… У меня, брат, урожденная моя Батура-Воробьева тоже склонна окружать себя кобельками. Драгунская молодежь больше. Бывают также товарищи прокурора… из лицеистов… идеальнейшиe проборы, лакированные ботинки и подозрительные прыщи… Юные господа, делающие карьеру с головокружительною быстротой… Впрочем, продолжай!
— Хорошо-с. Вздумал я было свои права предъявить, как супруг, забушевал, полез на нее с кулаками. — «Ну, вдарь, вдарь», — говорит. — А то не вдарю? — «Лишь тронь» — говорит, — «так вот по самую рукоятку и запущу!» Ножик у ней в руках. — Режь, — говорю, — стерва! я этого и ищу! К-как мазну ее, она — брык! Я и пошел ее месить. Так что же вы думаете? Вывернулась! Как черканет меня ножом вот в это место в спину! Угоди пониже, ну… был бы я теперь в лоне Авраама, Исаака и Иакова. Кровь из меня, как из резанного барана, засвистела… Гляжу: затряслась она вся, кинулась ко мне. — «Прости. Христа ради! Я нечаянно»… Ну, характер во мне отходчивый… — Бог с тобой, — говорю, — но вперед так не делай.
— Любил я ее, стерву! Сколько я этой муки душевной чрез нее перенес, конца-краю нет! Сидишь; бывало, на службе, как на иголках, не чаешь как бы скорей домой попасть. Беспокойство, мнение разное в голову лезет, сердцем мучусь, сохну… А тут люди смеются, стыда не оберешься, и так кипит аж все во мне! Самое прямое дело — бросить бы, уйти, — ведь не венчаны, — ну, сил не хватает, присох, не в себе стал, рассудку лишился. Просто чувствую, что погибаю, и тут вся моя точка…
— У следователя в титуле писца бросил заниматься. Не мог. Просто, не мог от дома отойти, измучило меня мнение. Предложил мне тесть сесть в лавку, дал товару — так рублей на пятьдесят, я думаю, не больше… И стал я купцом. Сам тесть батюшка торговал в разъезде, а я в лавочке. Торговали мы с ним так месяца четыре и маленечко прожились. А как маленечко? Ничего не осталось, кругом стали чисты…
— И в это самое время произошла моя главная катастрофа. Катерина и впредь того отбивалась от дома, по вечерам пропадала. Ищешь, ищешь, бывало, — как в воду канет! Придешь назад, — она уж дома. Ну, конечно, скандалили. Каждый день скандал, бывало. Но ничего не мог сделать: такой дьявольский характер… Вот прихожу однажды вечером домой из своего пустого магазина, — Катерины нет. Дело привычное, промолчал. Однако, одиннадцать часов — нет, двенадцать — нет… Думаю себе: Господи! хоть бы придушили ее, стерву, где-нибудь — ничуть бы не пожалел!.. Нет терпения. Пошел по слободе, походил — походил, постоял около некоторых подозримых домов, вернулся — нет! Ночь прошла — нет! — Надо, — говорю, — полиции заявить: может, убили или повесили где-нибудь? Глянул так: над зеркалом бумажка торчит. Беру, — записка: «Любезный супруг, Семен Касьяныч! Читай это письмо, меня лихом не поминай. Был ты моему сердцу ближайший человек, но жить нам с тобой нечем, а с голоду издыхать нет охоты. К чему и зачем? Надо испытать до конца, каков рок вашей жизни, а придет время помирать, — не миновать день терять. Меня не разыскивай и не жди: к тебе не вернусь». И еще там что-то вроде: «целую на прощанье разочек в правый глазочек»… Одним словом, вроде смеху…
— Ну, доведись на меня, — я бы за это вожжами, — сказал сочувствующим тоном Терентий и погрозил кнутовищем в пространство: — я бы выучил вежливому обращению! У меня бы она, как на сырых яйцах, ходила…
Он странно балансировал на своих козлах, медленно раскачиваясь то вправо, то влево; иногда отяжелевшая голова его непроизвольно склонялась почти к самому хвосту серого Бунтишки, и вот-вот, казалось, упадет он под колеса, но в самый последний момент он все-таки встряхивался, выпрямлялся и восстановлял надлежащее равновесие. Пульхритудов несколько раз порывался ухватить его сзади за кушак и держать рукой, в избежание неминуемой катастрофы, но и он сам чувствовал, как неведомая сила медленно, но неуклонно тянет книзу его отяжелевшую голову, как на усталые веки опускается ласковая и коварная дремота… Смутные, пестро-слитые и рассыпающиеся звуки назойливо вьются, прыгают, звенят и перескакивают в ушах, бегут следом за тарантасом, рядом и впереди. Ровным, ритмически размеренным частым тактом хлопают копыта лошадей. А, может быть, это и не лошади? Может быть, кто-нибудь большой, лохматый, насмешливый, похожий на присяжного поверенного Бабунидзе, бежит впереди на четвереньках
