другому шкафу, в котором стояли журналы за старые годы, и спросил:
— Здесь, вероятно, классическое что-нибудь?
Не получив ответа, он потащил беремя толстых переплетенных книг и тотчас же разронял их.
— Библиотека-то у вас… фундаментальная!.. — смущенным голосом сказал он.
Казаки, стоя в коридоре, монументальные, молчаливые, как будто недоумевающие, тяжело вздыхали. По скучающим лицам их видно было, что дело делается серьезное, хотя и не совсем понятное им. Полуденное солнце конца августа дышало в раскрытые окна тихо струившимся зноем. Было томительно, скучно, нудно. Рой мух вился над пегим, мокрым лицом пристава, склоненным над бумагою… Последние мухи лета были злы и неотвязчивы. От заседателя пахло отхожим местом, и аромат этот, казалось, облипал лицо, руки, платье.
Когда Лапин вышел в коридор, чтобы отдохнуть от полицейского визита, Авдюшкин, на правах знакомого, сочувственно вздохнул и густым шепотом сказал:
— А у меня с самого утра крохи во рту не было… Туда сходи, того приведи, там захвати… Домой давеча пошел, баба ушла куда-то… Росинки маковой во рту не было!
Ему принесли остаток вчерашнего пирога с яблоками. Радостно и благодарно кивая головой, голодный сторож государственного порядка отошел подальше, в угол, перекрестился и, закрывая кусок обеими руками, точно из опасения, как бы кто не отнял его, предался торопливому насыщению.
Составление протокола шло как-то туго. Пристав, видимо, затруднялся в определении тех пестрых документов, которые он забрал из письменного стола. Несколько раз он перечеркнул лист. Отбросил, достал новый. Вытирал рукавом пот и досадливо крякал. Заседатель заскучал.
— Это вы все подробно хотите?! — спросил он с изумлением.
— А как же?
— Да просто… гамузом.
Пристав для приличия немного поколебался. Потом, чувствуя, видимо, что выбился из сил, тоном просителя обратился к Лапину:
— Знаете что, доктор? Я вам пришлю списочек после? А сейчас — просто голова раскалывается! Да и вам, я думаю, надоело?
Лапин пожал плечами с видом фатальной покорности.
— Уж очень много вы забираете… Едва ли что я с вас получу потом…
— Даю вам честное слово благородного человека, — с достоинством воскликнул пристав, — список всего вы получите… И книги, которые законные, тоже. Сегодня же вечером… Сверюсь с циркуляром, и… ежели не того, так я их назад! Ведь, я полагаю, и инспектор типографий так же поступает?
Он поглядел на доктора наивно-вопрошающим взглядом.
— Не знаю, как инспектор типографий поступает, — в недоумении пожимая плечами, уныло отвечал Лапин.
— Так я… вечерком!
Пристав поспешно набил портфель конфискованными бумагами и газетными вырезками. Казакам указал на книги, предназначенные для ареста заседателем. Один из огромных бородачей, с видом некоторого опасения, подошел к дивану и большими рабочими руками стал складывать лежавшие на нем книги одну на другую. Сложил. Бережно обнял колеблющуюся кипу и тотчас же уронил на пол. Растерялся, потому что пристав сердито крикнул:
— Эх ты! Что ж ты, брат? Ведь это… вещь бумажная! Не арба какая-нибудь… надо поделикатней!
Стали собирать опять — уже вдвоем, при содействии Авдюшкина.
— Ну-с…
Пристав протянул руку доктору приятельским жестом хорошего знакомого. Лапин покраснел и, пряча руки назад, сказал не без смущения:
— Но… извините…
Пристав посмотрел наивно-удивленным взглядом, как бы недоумевая, за что мог обидеться доктор, крякнул и пошел, забыв свой портфель. Заседатель галантно раскланялся издали и направился вслед за ним, сопровождаемый казаками. Остался портфель с арестованными бумагами, какой-то нехороший запах и рой мух. Да на душе что-то скверное, нагвазданное…
— Пришли, напакостили и ушли, — сказал доктор, вместе с женой приводя в порядок опустошенные шкафы. — Как все это нелепо и первобытно-просто!..
Списка книг он так и не дождался. Приходил вечером Авдюшкин взять забытый портфель, и только. А через месяц тот же Авдюшкин принес предписание о воспрещении врачу Лапину, как замеченному в политической неблагонадежности, оставаться в пределах области, объявленной на положении усиленной охраны.
И когда в поисках работы доктор ходил по большому, неласковому городу и вместо тихих улиц родной станицы, с которой так свыкся, где его знали и любили, видел ущелья, сдавленные многоэтажными каменными громадами, засыпанные непрерывным треском и шумом движения, залитые пестрым потоком чужих, незнакомых, равнодушных людей, — тоскующее воображение из-под серого, запыленного ползучею, желтою копотью неба упорно переносило его туда, в далекий родной край, издали казавшийся необычайно прекрасным и милым. Оживало в памяти прошлое, старое и недавнее, проходил перед глазами родной народ, полный темных загадок, то охваченный воодушевлением и бурным протестом, то придавленный буднями тесной, скудной жизни, безнадежно-слепой и разрозненный…
Но чаще вспоминались веселые восходы из-за верб, закутанных в голубую вуаль кизячного дымка, безмолвные золотисто-багряные закаты с алыми стенами станичной церковки и задумавшимися галками на крестах. И сжималось беззвучной и долгой печалью сердце… По ночам снилось: стучат в стену детские ручки, кричит звонкий голосок: «папа» и слышится в соседней комнате проворный топот маленьких босых ножек. Проснешься — никого… За окном непрерывно льется треск и грохот. В серой мгле с тоской гудят охрипшие гудки…
