— А что на овец вешают, чтобы не потерялись в лесу. Чуете? — и Полина затрясла «колоталом» над головой. Раздался гулкий отрывистый звон, будто сторожиха ударила в бубен.
У Гали засосало под ложечкой. Парты не пахли свежей краской. В окна не врывалось солнце. Вместо звонка — какое-то овечье «колотало»...
Она с трудом удержалась, чтобы не расплакаться. Милая, бедная мама! Хоть бы на минутку очутиться рядом с нею, взглянуть в добрые голубые глаза, погладить седые волосы. Когда-то это будет?
Вечером, за чаем, Полина рассказала о здешних местах. Выселки были разбросаны всюду: на склонах гор и холмов, в окрестных долинах, на берегах лесных речек. В течение нескольких дней предстояло переписать детей, подготовить школу к занятиям.
«Как же я буду работать? — думала Галя, оставшись одна. — И заведующей и учительницей... И как я буду вести сразу и первый, и второй, и третий классы? Ведь помещение-то одно! Нет, в самом деле...»
Монотонно потрескивал фитиль в керосиновой лампе. За тесовой перегородкой вздыхала и ворочалась на постели Полина.
Галя достала бумаги и принялась писать письмо.
* * *
На другой день она попросила Полину отнести письмо на почту.
— Только обязательно отнесите, не забудьте, пожалуйста, — сказала девушка. — А я пойду на хутора.
— Переписывать?
— Ага! — подтвердила Галя бодрым голосом.
Поставив последнюю точку в письме, она почувствовала облегчение. Теперь ей было все равно: переписывать так переписывать...
Через полчаса она уже шагала по лесной тропинке. Под ногами потрескивали сухие ветки. Со всех сторон неслись какие-то вздохи, шорохи, поскрипывания, словно по сторонам, за деревьями, притаились сотни невидимых живых существ.
Наконец лесная тропа вывела ее на большую светлую поляну, и Галя облегченно вздохнула. Посреди поляны стояла ветхая хижина под соломенной крышей. На пороге сидел босоногий вихрастый парень. Смуглое лицо его было озабоченно.
— Здравствуйте, — вежливо сказала Галя.
— Добрый ранок, — ответил парень, исподлобья оглядывая девушку.
— Где ваши родители?
— Нема их.
— А где же они?
— Померли. Пять рокив тому.
— Вот как... С кем же вы здесь живете?
— С жинкой.
«Такой молодой, а уже женатый», — подумала Галя и спросила:
— Что же вы'делаете в лесу, где работаете?
— А вот кукурузу роблю, подсолнух. Жинка грибы собирает. Зимой пойду лес рубить.
— В школе учились?
— Нет.
— Почему?
— До советской власти школы у нас не было.
А в село бегать дуже далеко. Вот и не учились,— парень невесело улыбнулся.
— Ну что ж, приходите ко мне в школу. Тут недалеко...
— А вы учителка?
— Да. Придете?
Парень неопределенно кивнул головой. Галя не знала, как заручиться его твердым согласием, распрощалась и ушла.
Неподалеку, на горбатом пригорке, стояла другая хата. Под тенью яблони хозяин, костистый, большерукий крестьянин, точил косу. Металл издавал резкий неприятный звук, словно воздух с силой рассекали хлыстом. Рядом стояла девочка лет восьми и смотрела на работу отца. Узнав, что пришла новая учительница, хозяин приставил косу к яблоне и крикнул в хату:
— Анцю, вынеси скамейку.
Когда Анця, жена хозяина, вынесла скамейку и покрыла ее чистой холстиной, он сказал:
— Сидайте, будь ласка.
Они разговорились. У Василия Козака было три дочери, старшей исполнилось восемь лет.
— Ну что ж, — сказала Галя, — запишем ее в первый класс.
— Добре, — согласился Козак. — Только о чем я вас спытаю? Вот вы человек ученый, образованный. Скажите, будь ласка, что есть мичуринское учение?
Оказалось, что на хуторах создается первый колхоз и что назвать его думают — имени Мичурина, потому что «тот Мичурин является самым главным специалистом в колхозной науке». Так говорят люди.
Галя, как умела, рассказала о мичуринском учении. Потом спросила:
— Ну, а вы, товарищ Козак, пойдете в колхоз?
— То правда же! Почему бы и нет! Только при
одном уговоре — если все пойдут.
— Ну, а если первому, не дожидаясь всех? — улыбнулась Галя и тут же одернула себя: «Зачем это я?»
— То не можно, — Козак покачал головой. — Нельзя так. Куда люди, туда и я.
— Но ведь люди пойдут, обязательно пойдут! — сказала Галя и теперь уже удивилась своей настойчивости.
— Отчего не пойти, пойдут, — отозвался Козак. — А только первому страшно. Вот есть у нас тут один человек — Дубляк Петро. Тот смелый, он пойдет.
...На обратном пути, в осиновом перелеске, Галя присела на пенек, сняла туфли. Солнце садилось, горы становились лиловыми. Время от времени легкий ветерок шевелил верхушки деревьев, и на землю неслышно падали желтые листья — вестники осени.
«Нет, это даже интересно!» — усмехнулась своим мыслям Галя.
Совсем рядом она увидела гриб-подосиновик. Гриб только-только вылез на свет. Нежная кожица на его шляпке была покрыта травинкамй'и х'войными иголками, точно лицо новорожденного''морщинками. Он был пузатый, похожий на ваньку-встаньку.
— Вот растешь, ни забот, ни тревог... — завистливо проговорила Галя, склоняясь над подосиновиком.
— Над чем это вы ворожите? — вдруг услышала она позади себя густой мужской голос.
Галя вздрогнула и обернулась. На тропинке со свертком газет под мышкой стоял мужчина лет тридцати пяти в порыжелых стоптанных сапогах и в военной гимнастерке. Незнакомец дружелюбно смотрел на нее из-под косматых, выгоревших на солнце бровей.
Девушка поспешно надела туфли.
— Петро Дубляк, здешний житель, — представился мужчина.
— А-а! — обрадовалась Галя. — А я - Петровская, учительница.
— Слышал. Вас-то я и ищу.
Дубляк опустился на траву, закурил. Дым низко стлался под осинами и, вырываясь на чистое место, клубился в лучах неяркого заходящего солнца.
— Ну, как вам здесь?
— Ничего, только скучно очень.
— То прабда. После Киева у нас тоскливо. Я знаю,
— А вы разве были в Киеве?
— Бывать не бывал, но слышать доводилось. В сорок четвертом, когда фронт в этих местах проходил, я добровольцем в Красную Армию записался. Пол-Европы с боями прошел. Вот в этих самых, — Петро
