Из этого вала
гекзаметры донес истощенный прибой.
Классики могут утешить. Но этого мало.
Не взрываются вещи —
высыхают и блекнут,
как плечо гасит луч
или пену песок.
Даже молния страсти
не кончается громом
и с беззвучьем цветов
увядает, как кожа,
отслоенная пемзой.
Все в природе похоже,
пока мы не услышим тот звук
тишины — как Бетховен,
теряющий слух.
Я живу у воды.
Один. Без жены и детей.
Я кружил не по одной дороге,
чтобы выйти сюда:
низкий домик у серой воды,
окна всегда открыты
на привычное море.
Не вольные выбрать себя,
мы — плоды наших дел.
Годы проходят, мы стряхиваем страх,
но жажда к преодоленью остается.
Любовь — это камень,
осевший на морском дне.
И теперь я не требую от поэзии ничего,
кроме искренности —
ни жалости, ни славы, ни исцеления.
Молчаливая жена — с ней можно сидеть у серой воды
и оставаться скалой среди волн,
выносящих на песок мусор бездарности.
Мне следует разучиться чувствовать,
забыть свой дар.
А это труднее того, что принимают за жизнь.
Опубликовано в журнале: «Знамя» 1998, № 7
Перевел с английского Виктор Куллэ
Derek Walcott, “The Fortunate Traveller” (Faber & Faber, London, 1982)
Черные клиппера, вымазанные китовой кровью, складывают паруса,
вступая в Нью-Бедфорд, Нью-Хэвен, Нью-Лондон.
Шпиль белой церкви усвистывает, навроде рыбы-меча,
в пространство, ракета буравит небо, как вниз по склону
холма ручьи в ледяных шевронах мчат,
и, чтя ветеранов Вьетнама, звезднополоса-
тый флаг молотит кресты зеленых крестьянских парней.
Смену времен года по-прежнему много верней
определять по прожилкам листа и венам на теле;
колонны дубов на марше всякий раз по весне
ветер тревожит памятью о войне,
население целой округи вылущившей из святцев.
Склон холма по-прежнему ранен тонким
шпилем белой молельни, индейская тропа
стекает коричневой кровью китовой, кипя
рябиной, — отметины зверя на бревнах,
выжженных дочерна как Библия адской топкой.
Крики войны свернулись тугой спиралью в сонной
иконе индейской души — каменно-оперенной
белой сове, и рельсы стрелою ровной