Живут люди и живут, а у нас один одному роблять. Это может потому, что у нас село не хрестиянськое.
-А какое же?
- Тут раньше все больше жиды жили, то есть еврэи - бабка очень интересно произносила это слово, то ли как эвреи, то ли еврэи. Филолог во мне проснулся и мысленно достал блокнот и ручку. – И церквы тут нашей не было, как и нет, а была только ихняя. Наших только и было три десятка хат. А ихних было много, они еще спокон веку тут жили. Вот за речкой в сторону Староконстянтинова будет их кладбище, так оно больше, чем все наше село. Только крестов нет ни одного. Им нельзя. А ставят они такие надгробки, и там по ихнему написано, и иногда вырезаны рука, или львы и звезда ихняя.
- Еврэи свиней не держат, и свинину не едят - поделился своими познаниями дедок - а нам, християнам, можно. И горилочку можно, и сало. Так что не тяните, гранчаки берите, разом поднимайте, салом заедайте - в дедуле вдруг на секунду проснулся удалой парубок и балагур, и в его выцветших глазах даже промелькнула молодая искра.
Мне пришлось пригубить бурякового самогону и сивуха шибанула мне в нос неповторимым ароматом сельского праздника. Я закусила хлебной корочкой, избегая даже смотреть на старое до янтарной прозрачности сало. Один взгляд на него вызывал воспоминания о растекающемся под нёбом вонючем жире.
Бабулька лихо выпила свои полстакана, зажевала салом с пером зеленого лука и продолжила тему.
- Тут в Каменном Броде фабрика была ихнего богатея Зусмана. Вот даже тарелка эта с той фабрики - бабулька перевернула тарелку, на которой лежала зелень. На донышке тарелки действительно красовалось клеймо «Ф-ка Зусмана. Каменный Бродъ.» - ну и вокруг в селах было больше еврэев, чем наших. А у нас, в Гуте, жил ихний Рабин.
- Цадик его звали - поправил дед.
Рабин Цадик - согласилась бабка - только его еще звали Йосип. И очень этот Рабин Йосип был у них знаменитый. Считался вроде как святой. Кому что надо было, к нему шли. Даже и наши. Вот и тетка моя, детей у нее не было аж до пятдесяти лет. Она и в Киев в пещеры ходила, и в Почаев. Ну нету и нету. А у моей матери было шестеро, и она страшно завидовала. Тут собрался этот Рабин Йосип в Умань. Там какой- то ихний еврэйский святой похоронен. И если на той могиле того святого чего попросить - все будет. Так наши еврэи с Гуты все понесли до того Рабина записки, кому что надо. И тетка моя приносит. Он ей: ты чего, Ганна, ты ж не нашей веры. Она и говорит: вы, еврэи, Б-га дольше знаете, он вас лучше слушает. Так что, говорит, прошу тебя, Рабин Йосип, Христа ради, отнеси мою записочку тоже до вашего святого.
- Они в Христа не веруют - дедушка веско указал пальцем куда-то в облака.
- Веруют - не веруют, а пристала она к тому Рабину так, что записку он взял. И через год ровно родила. Сына Ми колу. Только его потом в войну убили.
- Ну то ты ж не знаешь, может она б и так родила.
- Знать не знаю, а только она говорила, что как тот Рабин поехал до своей Умани, ей приснилось, что она стоит возле хаты, а какой-то старый еврэй снимаете телеги и подает ей колыску.
Ну может и того... Вообще правда, Рабины большую силу имеют. Они и молнии не боятся. Вот вы в городе как говорите - ночь воробьиная. Это когда гроза или буря ночью. А правильно говорить - рабиновая. Кроме Рабина никто в такую ночь ходить не будет. А они не боятся, потому что сколько свет стоит, еще ни одного Рабина молнией не убило.
- А зачем раввинам ходить по ночам в бурю? - спросила я.
- А это когда посуха, идет Рабин на самый высокий холм в округе. И там молится, чтобы дождь пошел. И пока дождь не пойдет, с того холма не уходит. Ну и возвращается-то уже под грозой - как о чем-то совершенно естественном сообщил дедок. Рабины вообще большую силу имели. Даже и с той Гундосчиховой бабкой. Заелась она с тем рабином
- только его Цадик звали, а не Йосип - и решила ему поробыть. И на хату его взялась поробыть, и на худобу, и на детей. А он тогда в Староконстянтинове был, у тамошнего корчмаря мать хоронил. Так отсюда приехал до него один еврэй и говорит: Рабин, на вас Гундосчиха поробыла и на весь дом ваш. А тот спокойно так отвечает и даже ласково
- никто, говорит, кроме Господа, судьбой не распоряжается. Похоронили они мать того корчмаря и едут обратно. Так проезжают мимо хаты старой Гундосчихи - она тогда с краю села жила, смотрят, а ее уже выносят. То значит все, что она поробыла, он против нее перевернул.
- Ну, чтоб нам добро было, а врагов наших чтоб земля взяла - оптимистично произнес дедок и мне снова пришлось влить в себя едкий керосин бурячанки.
- Так я поеду, пожалуй, спасибо вам за ночлег, за завтрак - начала я откланиваться.
- Куда ж ты поедешь, когда автобус только в два часа будет - отмахнулся дедок, и плеснул всем еще на два пальца самогону.
Я поняла, что в этой хате я была праздником, первым гостем за кто знает сколько лет, свободными ушами, в которые неизбежно будет втиснуто все, что так хочется рассказать, а некому. И я сидела и слушала, как рубали еврэив в гражданскую. А после добивали немцы в Отечественную, как из всех осталось восьмеро человек, как соседка моих деда и бабки сховала еврэйську дытыну, а когда после войны мать разыскала ее, то дытына сказала: «Я до тэбэ не пийду, ты жидивка, йиж сама свою жидивську курочку», а когда мать спросила соседку, отчего же та спасала еврейского ребенка, если так ненавидит евреев, соседка ответила: «Та воно ж ще дытына...»
«На Волыни нет больше пчел» - вспомнился мне Бабель, жара и самогон раскалывали мне голову, и я чувствовала себя впрессованной во время, как те черные шарики муравьев в живичной смоле на моей футболке...
Пузырь времени лопнул с наступлением часа дня. Меня проводили до щелястой калитки, показали дорогу на автостанцию и пригласили заходить, когда буду в Таборах или в Гуте.
Старенький ПАЗик уже ждал пассажиров и точно в назначенное время вобрал меня в свое нутро в числе плотных немолодых женщин с авоськами, курами, десятками буханок хлеба, большими алюминиевыми бидонами и отдельными мужьями с одинаково выцветшими глазами и черной косой сеткой морщин на шее ниже затылка. В автобусе стоял хорошо ощутимый аромат бурячанки, да и я сама, по-видимому, вносила свой вклад в это парфюмерное единство. Меня слегка укачивало на ухабистой дороге, выпитый самогон замутнял и притуплял сознание. Казалось, пейзаж за окном от Гуты до Староконстантинова, и от Староконстантинова, где я сделала пересадку, до Житомира, был все время один и тот же: абсолютно плоская равнина с белым, выгоревшим небом над ней, словно репродукция, приклеенная к окну снаружи.
Когда-то здесь располагался центр мира и процветала Черняховская культура, высочайшая для своего времени. По этим равнинам бродили стада длиннорогих коров, в степи строились огромные круглые города, а древние черняховцы первыми сочиняли мифы и сказки, которыми мы живем по сей день. Сейчас у меня было чувство, что я еду по задворкам вселенной, по местам, от которых отвернулись ангелы. Въезд в Житомир не поднял настроения. Часов до восьми я металась по городу, разыскивая Лильку, которая, конечно, уже вся переволновалась и была уверена, что мое тело найдут под папоротниками в лесу где- нибудь через полгода. Мы счастливо воссоединились и отправились на вокзал, потому что темнело, и по многим признакам мы ощущали, что бродить по вечернему Житомиру не стоит. Но и на вокзале было очень неуютно. Традиция не ездить никуда в трезвом виде и общая стилистика отношения к женщинам, характерная для жителей окраин небольших городов - одним словом, жлобство, украшенное пивом и семечками, не обещали нам спокойного и расслабленного ожидания полуночного поезда. Покружив по привокзальной площади, а потом снова по вокзалу, пропахшему мочой, никогда не стиранными носками, матом, перегаром и сигаретами «Прима» без фильтра (четырнадцать копеек пачка), мы обнаружили спасительный оазис в виде маленького буфета на втором этаже. Пиво в нем не продавалось и поэтому публика была поприличнее. За пятью столиками располагались две молодые парочки и три одинокие девушки, тоже, по-видимому, обретшие тут спасительное убежище. Пока мы брали мутный кофе в липких граненых стаканах, одна из девушек как раз ушла и мы с Лилькой стали монопольными обладательницами стола.
