казался немного задавленным колоссальными соседями. В нем было всего триста пятьдесят номеров, тогда как в двух других гостиницах, в какой-нибудь четверти мили от него, их было соответственно шестьсот и четыреста. Но, с другой стороны, «Великий Вавилон» был единственным во всем Лондоне отелем с настоящим, находившимся в постоянном употреблении, отдельным подъездом для высочайших особ. В «Великом Вавилоне» день считали потерянным, если под его кровом не искал приюта по крайней мере хоть какой-нибудь германский принц или индийский махараджа.
Когда Феликс Вавилон, — по имени которого, без всякого отношения к известному прозвищу Лондона, была названа гостиница, — когда в 1869 году Феликс Вавилон основал ее, он поставил себе целью устроить свое заведение для обслуживания различных коронованных особ. В этом-то впоследствии и крылся весь секрет его победоносного первенства. Сын крупного швейцарского капиталиста — также содержателя гостиницы, — он умудрился завязать отношения с чиновниками при разных европейских дворах, при этом сорил деньгами, не жалея. Несколько королей и немало принцесс называли его попросту Феликсом, а гостиницу «Феликсовой», и Феликс находил, что для дела это очень выгодно.
Порядки в «Великом Вавилоне» были соответствующие. Главными правилами политики отеля были сдержанность, невмешательство в дела клиентов, тишина, неброскость и отстраненность от внешнего мира. Это был как бы замок-невидимка. Никакая яркая золотая надпись не украшала его крышу, на дверях парадного не было ни одной, даже самой скромной вывески. Вы поворачивали со Стрэнда в маленький переулок, видели перед собой простое коричневое здание с двойной распашной дверью красного дерева и швейцарами с каждой ее стороны, дверь беззвучно отворялась, вы входили — и оказывались во владениях Феликса. Если вы имели намерение там остановиться — вы или ваш слуга подавали вашу визитную карточку мисс Спенсер и ни в коем случае не интересовались условиями пребывания в этом удивительном месте — в «Великом Вавилоне» было не принято говорить о ценах; они были громадные, но о них не упоминали. По окончании срока вашего пребывания клерк представлял счет, краткий, без всяких ненужных подробностей, и вы беспрекословно по нему расплачивались. С вами обращались величаво-вежливо. Никто изначально не приглашал вас приезжать, и никто не выражал надежды на ваше возвращение. «Великий Вавилон» был гораздо выше подобных уловок: он побеждал конкуренцию, игнорируя ее, и потому был всегда почти полон, вне зависимости от сезона.
Если и было что-либо, что могло особенно оскорбить «Великий Вавилон», так сказать, заставить его «взъерошить шерсть», — так это когда его сравнивали с американским отелем или принимали за американский отель. В «Великом Вавилоне» были решительно против американских традиций есть, пить и жить, пить в особенности. Раздражение, охватившее Жюля, когда мистер Теодор Раксоль попросил у него «Ангельский поцелуй», становится, таким образом, вполне понятным.
— С мистером Теодором Раксолем есть кто-нибудь еще? — поинтересовался метрдотель, продолжая разговор с мисс Спенсер и при этом презрительно чеканя каждый слог имени врага.
— Мисс Раксоль, она проживает в номере сто одиннадцатом, — последовал ответ.
Жюль помолчал, поглаживая свой левый бакенбард, лежавший на ослепительно-белом воротничке сорочки.
— Где? — переспросил он с особым ударением.
— В номере сто одиннадцатом. Я ничего не могла сделать. На этом этаже не было больше ни одного свободного номера с ванной и уборной, — виноватым тоном и даже заискивающе пояснила мисс Спенсер.
— Почему же вы не сказали мистеру Теодору Раксолю, что в отеле нет для них мест?
— Потому что Вавка был поблизости.
Только троим могла прийти в голову крамольная идея превратить имя своего почтенного патрона мистера Феликса Вавилона в игривое и непочтительное прозвище «Вавка». Этой троицей были Жюль, мисс Спенсер и Рокко. Изобрел «Вавку» Жюль — ни у кого другого не хватило бы на это ни смелости, ни находчивости.
— Лучше позаботьтесь, чтобы мисс Раксоль нынче же переменила комнату, — сказал, еще немного помолчав, метрдотель. — Впрочем, погодите, предоставьте это мне, уж я все устрою. Оревуар! Без трех минут восемь, сегодня я беру столовую на себя.
И Жюль удалился в задумчивости, потирая свои красивые белые руки особенным, свойственным ему одному, странным кругообразным движением, которое всегда свидетельствовало о том, что происходит что-то неладное.
Ровно в восемь часов в огромной столовой, безукоризненно-роскошном белом с золотом зале, был подан обед. За маленьким столиком у одного из окон в одиночестве сидела девушка. Платье ее напоминало о Париже, но лицо ясно говорило — Нью-Йорк. Это было спокойно-властное, обворожительное лицо, лицо женщины, привыкшей всегда делать что? ей вздумается, когда вздумается и как вздумается, лицо женщины, научившей не один десяток молодых людей истинному искусству состоять на побегушках и с рождения избалованной бесконечной отцовской любовью, воспринимавшей себя как некое женское подобие императора Всероссийского. Такие женщины рождаются только в Америке и достигают своего полного расцвета только в Европе, которую считают материком, специально созданным для их развлечений.
Девушка у окна неодобрительно просмотрела меню обеда. Потом обвела глазами столовую, одобрила публику, но зал нашла довольно тесным и некрасивым. Потом взглянула в окно и решила, что хотя Темза в сумерки и «ничего себе», но ей далеко до Гудзона, на берегу которого ее отец построил загородный коттедж за сто тысяч долларов. Затем она снова вернулась к меню и, надув хорошенькие губки, пришла к окончательному заключению, что есть нечего.
— Очень сожалею, что заставил тебя ждать, Нелла.
Это был мистер Раксоль, неустрашимый миллионер, отважившийся попросить «Ангельский поцелуй» в курительной «Великого Вавилона». Нелла — ее настоящее имя было Элен — улыбнулась отцу.
— Ты ведь всегда опаздываешь, папочка, — сказала она.
— Только в свободное время. А поесть что-нибудь найдется?
— Ничего, — кратко ответила обожаемая дочь.
— Ну давай хоть что-нибудь, все равно. Я голоден. Никогда не бываешь таким голодным, как во время безделья, — заметил любящий отец.
— Consomme Brittania, — зачитала Нелла, — Saumon d’Ecosse, Sauce Genoise, Aspies de Homard. О господи, кому нужна в такой вечер вся эта ужасная мешанина!
— Однако, Нелла, здесь ведь самая лучшая кухня в Европе! — заметил отец.
— Вот что, папа, — продолжала она как будто совсем некстати, — не забыл ли ты, что завтра день моего рождения?!
— Забывал ли я когда-нибудь о твоем рождении, о разорительнейшая из дочерей! — с шутливым возмущением воскликнул мистер Раксоль.
— Нет, в общем, ты всегда очень даже неплохо справлялся с ролью отца, — любезно ответила Нелла. — В награду за это в нынешнем году я удовлетворюсь самым дешевым подарком, какой ты когда- либо делал мне! Но только сделай мне его сегодня.
— Ну? — только и произнес он с приличествующей столь прекрасно дрессированному родителю покорностью и готовностью ко всяким неожиданностям. — Что такое?
— А вот что. Попросим нынче на обед бифштекс и бутылку пива. Это будет прелестно и доставит мне большое удовольствие.
— Но, милая Нелла! — воскликнул Раксоль. — Бифштекс и пиво у Феликса! Это невозможно! Кроме того, девушке, которой нет еще и двадцати трех лет, не полагается пить пиво!
— Я сказала — бифштекс и пиво, а что до того, что мне нет еще двадцати трех лет, то завтра мне исполняется двадцать четыре! — И мисс Раксоль сжала свои мелкие беленькие зубки.
Раздалось легкое покашливание. У столика благородного семейства стоял Жюль. Вероятно, он просто из ухарства вздумал лично прислуживать именно за этим столом. Обыкновенно он лично никому не прислуживал. Метрдотель парил надо всем, за всем наблюдал сверху, как капитан в рубке во время мичманской вахты. Удостоиться личного внимания Жюля считалось особенной честью среди постоянных клиентов гостиницы.
Теодор Раксоль с минуту колебался, потом с очаровательной небрежностью сделал свой заказ:
— Две порции бифштекса и бутылку пива.
