Директор выделил «ее» – как для надоедливого и недалекого ребенка, который не понял с первого раза. Да и с первого ли?
– Вот и расскажи о нем, – посоветовал ребенок. Он уклонялся от прямого столкновения. – Но ты же битый час отговариваешься секретностью, да?
– Я показал тебе именной пакет с грифом – твой пакет. Как только ты будешь принят на работу, сможешь все прочитать.
– Какие могут быть гостайны в образовании? Особо хитрое календарное планирование? Я не знаю зачем, но ты бредишь.
Снова тишина. Я старательно дышала, чувствуя невозможное: ко мне возвращалась боль. Незамеченная за чужим диалогом, она снова была здесь всего-навсего через тридцать пять минут после приема таблетки.
Стрелки ровно шли себе, запястье подрагивало перед глазами.
«Мне больно», – подумала я, пробуя на вкус ощущение. Ощущение пахло паникой, и тут прозвенел звонок.
Трель, размноженная старыми динамиками, катилась по коридорам лицея. Я почти видела этот старый корпус, где в другом конце здания на этаж выше находился медкабинет. Две минуты до него – или полторы минуты до класса плюс полноценные час двадцать минут занятия.
«Я не занесла в свой кабинет вещи и зонт».
– Я все сказал, сын, – донеслось из-за двери. – Если тебе безразлично дело Юй, убирайся.
– Не угадал. Я убираюсь потому, что мне безразличен такой отец. Всего доброго.
Больно. Больно-больно.
Я встала: сейчас директор выйдет со своим сыном. Значит, надо твердо стоять на ногах.
Дверь распахнулась, выпуская Икари-младшего. Парень был высок, весь в джинсе, нескладен, и его лица я не разглядела. Он запихивал в наплечную сумку тонкий планшетный компьютер, а другой рукой вставлял в ухо пуговку наушника.
– Это Аянами Рей-сан, учитель мировой литературы.
Вслед за сыном показался отец. Я уже не могла рассмотреть его взгляда за очками: глаза меня подводили – как и всегда в первые минуты приступа. Икари-старший оставил пиджак в кабинете, руки он держал в карманах брюк.
«Рей, как твои дела? – Хорошо, Икари-сан. – Хорошо, иди в класс».
Вот так это все могло выглядеть, не будь у него сына, а у меня – боли.
– Здравствуйте, Аянами-сан, – буркнул Икари-младший, поднял голову и замер.
Белые волосы, поняла я. Это все мои белые волосы.
– Здравствуйте, Икари-сан.
Я попыталась поклониться и тотчас же об этом пожалела. Боль плеснула ко лбу, как гиря, и я с трудом удержалась, чтобы не упасть к ногам двух мужчин.
– Вам нездоровится, Аянами? – спросил директор откуда-то снаружи колодца, обитого эхом.
– Все в порядке, господин директор.
Глупо. Как глупо, и как маловажно – переживать об почти-что-падении.
– Это вас я должен был заменить? – вдруг спросили откуда-то от дверей. «Его зовут Синдзи», – вспомнила я и повернулась к нему.
– Разгрузить, Икари-сан.
Это неудобно: разговаривать с двумя Икари. Это неудобно и больно, больно, больно…
Директор промолчал, но я поняла его немую реплику: «Не нужно отвечать, Рей. Замена бесполезна». Видимо, сын понял смысл молчания точно так же, а поэтому ответил только мне:
– Очень жаль, Аянами-сан. Выздоравливайте.
«Выздоравливайте»? Это замечательная шутка, Икари Синдзи. Я не сказала ничего, ведь нужно было пристально смотреть на перемычку очков господина директора. Через секунду хлопнула дверь.
– Рей.
– Да, Икари-сан?
– Таблетка?
– Она работала около тридцати пяти минут.
Тишина. Тонкий блик на металле и стекле очков пульсирует в такт ослепительному пульсу. Говорят, у некоторых боль усиливается, когда пошевелишься. Говорят, некоторые клянут за это судьбу. Готова поменяться ощущениями.
– Иди в медпункт.
«Да, спасибо, директор».
– Нет. В 2-С сегодня эмоциональный контроль. Возможно, я смогу дать инструкции ночным дежурным.
– Уверена?
– Да, директор.
Он кивнул и ушел к себе. Я подхватила зонт и пошла наружу – навстречу торопящейся на рабочее место секретарше. «Все правильно. Все совершенно правильно». С зонта капало, в коридоре было темно, секретарша забыла облиться своими омерзительными духами.
Все шло просто великолепно.
Полторы минуты до моего кабинета – оставить вещи, около сорока секунд до класса и потом целый час двадцать до шанса понять, почему мое утро началось так глупо и так больно. Я даже не заметила, как полторы минуты стали двумя, а сорок секунд тянулись уже все шестьдесят.
У лестничного пролета меня окликнули.
– Аянами-сан!
«Шестьдесят пять, шестьдесят шесть», – считала я. Дам контрольную по прошлому материалу, и буду все занятие смотреть на их реакцию. Я смогу. Я ведь смогу – не впервой.
– Аянами-сан, да подождите же!
Я отвернулась от двери класса, где тихо гудели довольные отсутствием учителя лицеисты. Еще минуты три, и куратор пойдет меня искать. Рядом стоял Икари Синдзи и очень серьезно глядел мне в глаза. Сын директора оказался одного со мной роста, слегка небритый и голубоглазый.
– Простите, Аянами-сан, вам ведь очень плохо, да?
Требовалось срочно ответить, но что-то пошло не так. В общем, я просто кивнула.
Он прикрыл глаза, а потом вдруг вымучено улыбнулся:
– И как дети?
Я смотрела на него, не понимая. Дети? У меня нет детей… К тому моменту, когда сквозь облако сплошной боли прорвалось понимание, он уже тряхнул головой:
– А, ладно, чепуха. Тема урока какая?
– Сонеты Гете, – услышала я свой голос.
«Он же ничего не знает!»
– Гете… – задумчиво сказал Икари-младший и улыбнулся снова. – «SolltЄ ich mich denn so ganz an sie gewЖhnen? Das wДre mir zuletzt doch reine Plage…» Вроде должен справиться. Выздоравливайте, Аянами- сан.
За ним закрылась дверь.
«Он же ничего не понимает!» Я огляделась: коридор был пуст. Из стрельчатых окон сочился тусклый утренний свет, сквозь гул боли я слышала привычный шум из классов. Там шла работа, которая странным образом меня сегодня обошла.
Я опустила гудящую голову и пошла в медпункт.
Каша получилась невкусной. Я размешивала уже третью ложку сахара в водянистой манке. Содержимое тарелки, соответственно, становилось все более сладким и все менее привлекательным на вкус. Левой рукой я подпирала щеку: не знаю, почему мне так сложно переносить инъекции в вену, но у меня всегда так. Локоть гнуться перестает.
Если не болит голова, значит, болит сгиб локтя, все просто.