Он зовет ее.
Я плачу без причины, которую могла бы вам назвать, словно какая-то печаль во мне, внутри, кто-то же должен плакать, выходит, что это я.
Она знает, они здесь, совсем рядом, конечно, мужчины из Калькутты, она лежит не шелохнувшись, если бы ей… нет… такое чувство, что она теперь в плену какой-то боли, слишком давней, чтобы ее выплакать.
Кажется, Чарльз Россетт протянул к ней руку, кажется, эту руку ловят, притягивают к лицу, ослепляя его.
Подрагивание век прекратилось. Она спала, когда они ушли.
Океан — зеленая эмаль, хорошо видны острова, но парк еще в тени эвкалиптов, свет маячит в конце аллеи. Кричат птицы, они летят к побережью, небо — бессмысленная толчея, всегда.
Когда они идут через парк, вдруг слышится пение, где-то довольно далеко, должно быть, с другого берега острова. Да, остров узкий и длинный, Майкл Ричард узнает голос.
— Это та женщина из Саваннакхета, — говорит он, — и правда, она как будто следует за ней.
В самом деле, она добралась до острова — она приплывает сюда почти каждую неделю в пору летнего муссона, первой шлюпкой с продовольствием, пассажиров нет, она сидит в уголке, денег не платит. Вот и сегодня она приплыла. На нужный остров, она не ошибается. Бешеные слоны в джунглях находят дорогу к банановым рощам. Большой прямоугольный фасад в двести метров длиной, белое пятно, пронизанное электрическими огнями: еда.
Они вышли из парка. Позади, в доме, открывается дверь. Анна-Мария Стреттер выходит, она не видит их за оградой, спокойно, не спеша идет к морю.
— Это, наверно, пение ее разбудило, — говорит Майкл Ричард.
В море, вдоль пляжей, высятся большие бетонные сваи, на которых держатся решетки.
Не дойдя до пляжа, она ложится прямо на аллее, подперев ладонью щеку, облокотившись, словно читает; другой рукой она подбирает камешки и бросает их далеко. Потом просто лежит, не бросает больше камешки, вытягивает руку, опускает на нее лицо и замирает.
Майкл Ричард хочет вернуться в отель по пляжу, Чарльз Россетт предпочитает пройти через пальмовую рощу.
— Когда же вы спите?
— Днем, — отвечает Майкл Ричард. Он грустно улыбается. — Мы все испробовали, в том числе и ночной сон, но среди бела дня нам нравится больше.
Они расстаются.
Вечером увидятся вновь.
И завтра, в Калькутте, тоже увидятся.
Дорога пуста, гаснут фонари. Она, должно быть, плавает сейчас за высокими решетками, поставленными от акул Дельты, тень молочной белизны в зеленой воде. Чарльз Россетт видит: нет никого, ни на вилле, ни в парке, а она плавает, держится на поверхности воды, тонет в каждой волне, может быть, уснула или плачет, льет слезы в море.
Вернуться и поплыть к ней? Нет. Неужели слезы могут кого-то обречь на лишение?
Чарльз Россетт оказался в одночасье лишен ее и лишен желания.
Усталость — он знает, что она навалится разом, скоро, с наступлением дня, но, пока она развеялась, можно идти, как автомат, легкой походкой идти по острову.
Он хочет уйти с бульвара, сворачивает на какие-то проселки, упирается в решетку, поставленную от попрошаек, возвращается, ищет и наконец набредает на калитку, выходит и вдруг понимает: он испугался, нелепо испугался, что не сможет выбраться из огороженной зоны острова, отведенной ей для ее величайшего покоя.
Это противоположный берег. Солнце еще не показалось из-за горизонта. Остались считанные минуты. Ему незнаком этот час в Индии.
Здесь море зажато между двумя длинными полуостровами, деревьев нет, стоят бунгало. Прибой слабый. Это лагуна. Дорога огибает ее. Берега топкие. Море лижет их мелкими волнами. Зеленое море, как оно красиво. Чарльз Россетт идет в сторону отеля, удаляется от Анны-Марии Стреттер.
Суетность Анны-Марии Стреттер.
Она, должно быть, уже вышла из моря и направляется к открытому пустому дому, в котором день и ночь вращаются вентиляторы для королевы Калькутты.
Он застывает на месте: первое, что ему видится вновь, — слезы Анны-Марии Стреттер.
Всплывает образ Анны-Марии Стреттер, она стоит, прямая как струна, под вентилятором — в блеске своих божественных слез, сказал бы вице-консул, — потом вдруг возникает другой образ. Почему он этого не сделал? Чего? Почему он, ах, почему просто не занес руку?.. Рука занесена, опускается, начинает гладить лицо, губы, сначала нежно, потом все резче и резче, все сильнее и сильнее, обнажаются зубы в некрасивой, вымученной усмешке, лицо отдается всецело руке, она покорна, а он кричит, нанося удары: пусть не плачет больше никогда, никогда, никогда; ей, кажется, изменяет память, никто не плачет, говорит она, и понимать больше нечего, а рука бьет, с каждым разом все точнее, уже достигает скорости и отлаженности почти механической, почти совершенной. Лицо Анны-Марии Стреттер внезапно озаряется сумрачной красотой, ее небо расколото, и она это принимает, как изумительно подвижна ее голова, вращается куда угодно, будто на хорошо смазанном бесподобном шарнирном механизме, она становится, для руки Чарльза Россетта, органичной, инструментальной.
Майкл Ричард смотрел на них.
В ореоле огненной ржавчины поднимается из Океана солнце. Сильный удар по глазам. Под веками жжет. Чарльз Россетт обнаруживает, что стоит на полпути, на берегу лагуны. Солнце скрывается.
Он идет дальше.
Принято думать, что в этот час можно наконец пройтись, не слишком страдая от жары, но это не так. Ах, ветра бы, пусть даже теплого ветра, лишь бы хоть время от времени нарушалась неподвижность воздуха…
А вице-консул? Убил он себя этой ночью?
Скорее в «Принц Уэльсский», скорее спать, закрыв ставни до ужина, уложить в постель свою молодость, доверить ее наконец сну.
Думается: собственно, на кого он был похож, вице-консул из Лахора?
Вновь вернулась усталость, он идет с трудом. Теплый ветер задул над междуречьем Ганга, совсем слабенький. Я еще пьян, думает Чарльз Россетт.
И слышит в ответ: мной, говорит Анна-Мария Стреттер.
Вдоль лагуны, на дороге, за его спиной, звучат торопливые шаги, бег босых ног. Он оборачивается. Пугается.
Что это?
Чего пугаться?
Кто-то зовет его. Кто-то подходит. Довольно высокая фигура, очень тонкая. Вот она. Это женщина. Лысая, этакий грязный бонза женского пола. Машет рукой, смеется, снова зовет, остановившись в нескольких шагах от него.
Она безумна. Ее улыбка не обманет.
Показывая на бухту, она повторяет одно слово, только одно, вроде:
— Баттамбанг.
Это та самая, что вдохновляет Питера Моргана, женщина, пришедшая, быть может, из самого Саваннакхета.
Нашарив в кармане мелочь, он идет к женщине, останавливается. Она, должно быть, только что из воды, вся мокрая, ноги покрыты слоем черного ила — с берега лагуны, этой стороной остров смотрит на устье и море не вымывает его, это ил Ганга. Он не приближается к ней, так и стоит, зажав мелочь в руке. Она повторяет все то же слово, что-то вроде «Баттамбанг». Кожа на ее лице темная, дубленая, запавшие
