не буйная, и ты не должен брать в расчет ее слова. Прежде всего: ты подвергаешься здесь большой опасности. Ты идешь сражаться, мне об этом известно, с моим единоутробным братом Минотавром. В твоих интересах выслушать меня, полагайся на меня. Ты одолеешь его, совершенно уверена я, взглядом одним на тебя, можно рассеять сомненья. (Красивый стих, ты не находишь? Ты чувствуешь?) Но, из лабиринта, где живет чудовище, до сих пор никто еще не мог выйти, и ты тоже не сможешь, если твоя возлюбленная, кем я являюсь, и кем хочу быть в дальнейшем, не придет тебе на помощь. Ты не можешь даже представить себе, как запутан этот лабиринт. Завтра я представлю тебя Дедалу, который тебе скажет об этом. Он построил его, но даже он уже не помнит, как устроен лабиринт. Он тебе расскажет, как его сын Икар, который был настолько безрассуден, чтобы туда забраться, не мог выбраться, иначе как по воздуху, с крыльями. Но этого я не смею тебе советовать: это слишком опасно. Надо, чтобы ты сейчас же понял, что твой единственный шанс — со мною не расставаться. Между тобой и мной отныне должно быть так: на жизнь, на смерть. Только благодаря мне, только со мной, только через меня, ты отыщешь свой путь. Это надо принять или отвергнуть. Если ты меня отвергнешь, горе тебе. Так начни же с того, чтобы меня взять.» После этого, отбросив сдержанность, она заключила меня в объятия и не ослабляла их до утра.
Время, надобно признать, показалось мне долгим. Я никогда не любил промедлений, пусть даже под сенью наслаждений, и спешил уйти от того, что утрачивало новизну. Наконец, она сказала: «Ты мне обещал». Я вовсе ничего не обещал и больше всего хотел оставаться свободным. Я принадлежу только себе самому.
Хотя мои наблюдательные способности все еще были затемнены опьянением, ее стыдливость показалась мне слишком доступной, и я не мог поверить, что был первопроходцем. Это наблюдение стало мне немалым оправданием в дальнейшем, когда я оставил Ариадну. Вдобавок, ее преувеличенная чувственность быстро стала для меня невыносимой. Несносны были ее заверения в вечной любви и ласковые имена, которыми она меня нарекала. Я был поочередно ее единственным, ее птенчиком, ее песиком, ее соколиком, ее золотцем. Я боюсь уменьшительных имен. К тому же она была помешана на поэзии. «Друг мой сердечный, уже готовы поблекнуть ирисы, — говорила она мне, — только недавно, меж тем, стали они расцветать. Видишь, как все преходяще. Лишь настоящее ценно.» И еще она сказала: «Я не могу без тебя обойтись». После чего я ни о чем другом не помышлял, как обойтись без нее.
«Что об этом скажет царь, твой отец?» — спросил я ее. Она отвечала мне: «Минос, миленький мой, поддерживает все. Он считает, что разумнее всего ничему не препятствовать. Он не протестовал во время забав моей матери с быком, а только делал выводы: „Вот, я не могу вас понять“, — говорила мне мать, когда объяснилась с ним. „Что свершилось — свершилось, и ничего нельзя изменить“, — добавлял он. В нашем случае он поступит так же. Самое большее — он прогонит тебя со двора, но что за важность! Куда бы ты ни полетел, лечу с тобой.»
Это мы еще увидим, подумал я.
После того, как мы слегка закусили, я ее попросил представить меня Дедалу, с которым, сказал я ей, мне бы хотелось поговорить один на один. Она меня не отпускала, пока я не поклялся Посейдоном отыскать ее во дворце как можно скорее.
VII
Дедал поднялся поприветствовать меня в слабо освещенной комнате, где я застал его склоненным над какими-то исписанными табличками, разложенными планами, в окружении множества странного вида инструментов. Он был очень высокого роста, не согнутый, несмотря на почтенный возраст, с бородой, еще более длинной, чем черная борода Миноса и белая борода Радаманта, тогда как борода Дедала была серебряной. Его огромный лоб был прорезан глубокими горизонтальными складками. Когда он опускал голову, мохнатые брови наполовину скрывали его взгляд. Он говорил неторопливо, низким голосом. Было понятно, что когда он замолкает, он думает.
Он начал с поздравлений по поводу моих подвигов, слухи о которых докатились даже до него, удалившегося от мирской суеты. Он прибавил, что я ему показался слегка простоватым, что он не придает большого значения военным подвигам, не особенно ценит и то, чего человек добивается голыми руками.
«В свое время я частенько навещал твоего предшественника Геракла. Он был животным и не был способен ни на что, кроме героического. Но что мне нравилось в нем, как и в тебе, — преданность своему делу, неотступная смелость и даже дерзость, которая вас подгоняет вначале, и торжествует над противником, восторжествовав прежде над тем, что в каждом из нас есть от труса. Геракл был усерднее тебя и больше заботился о результате, немного грустным был он, особенно после того, как совершал подвиг. В тебе же мне нравится жизнерадостность, она отличает тебя от Геракла. Достойно похвалы и то обстоятельство, что ты ни разу не смутился раздумьями. Это дело других, которые не действуют сами, а выдумывают красивые и хорошие причины для действий.
Известно ли тебе, что мы родственники? что я (только не передавай Миносу, он ничего об этом не знает) тоже эллин. Жаль, что мне пришлось покинуть Аттику вследствие внезапно возникших разногласий с моим племянником Талосом, ваятелем, как и я, моим соперником. Он приобрел благосклонность толпы, настаивая на своем способе изображения богов, которым придавал величественные, но скованные позы, в то время как я, освободив их тела, приблизил богов к нам. Олимп, благодаря мне, опять соседствует с землей. С другой стороны, исходя из научных представлений, я настаиваю на том, что человека следует изображать богоподобным.
В твоем возрасте я всегда был рад поучиться. Я быстро убедился в том, что сила человека не способна ни на что, или ни на что большое без орудий, и что поговорка „Машина дороже силы“ говорит правду. Ты бы наверняка не смог расправиться с разбойниками Пелопоннеса или Аттики без оружия, которое вручил тебе отец. Также думается мне, что мне не удалось бы достичь высочайшего совершенства, без того, чтобы изучить сначала математику, механику и геометрию, по меньшей мере, так, как в Египте, откуда происходит большая часть наук. Кроме того, я не смог бы применить их науку на практике, если бы не научился качествам и свойствам материалов, даже тем, которые не имеют немедленного применения. Иногда удается открыть необычные качества вещей, о которых и не подозревал прежде, подобно тому, как узнаешь новые черты давно знакомых людей. Так расширялись и укреплялись мои познания.
Затем, чтобы изучить другие ремесла и умения, другие края, другие растения, я посетил отдаленные страны, поступал в школы чужеземных мудрецов и не уходил до тех пор, пока они могли меня чему-нибудь научить. Но куда бы я ни шел, и где бы я ни жил, я оставался греком. Именно потому, что я тебя знаю и чувствую в тебе сына Греции, я в тебе заинтересован, мой сородич.
Вернувшись на Крит, я побеседовал с Миносом о своих учениях и своих путешествиях. Позже он принял участие в воплощении некоей моей идеи, которую я выносил и взлелеял как ребенка: построить и обустроить неподалеку от его дворца, если бы он этого хотел, и если бы он предоставил на это средства, лабиринт, наподобие того, которым я восхищался к Египте на берегу озера Моэрис, хотя и по-другому устроенный. В точности тогда Минос пребывал в затруднениях, ибо царица разрешилась чудовищем. Обремененный Минотавром, с которым он не знал, что делать, и которого он считал пристойным изолировать и изъять из общественной жизни, царь попросил меня соорудить здание и череду неогороженных садов, которые, не делая чудовище узником, могли бы, по крайней мере, удерживать его и, таким образом, не позволять ему убежать. Я не щадил для этого своих сил и знаний.
Рассудив, что нет тюрьмы, которая устоит против упрямого намерения убежать, нет ограждений и рвов, которые отвага и решимость не в состоянии преодолеть, я подумал, что, лучший способ удержать в лабиринте — это сделать его не столько таким, чтобы из него было невозможно выйти (задача мне хорошо понятная), сколько таким, чтобы из него не хотелось выходить. Я удовлетворил, таким образом, в этом месте вкусы всех сортов. Пристрастия Минотавра не многочисленны и не разнообразны, но дело касалось всех и каждого, входящего в лабиринт. Было особенно важно свести на нет их волю. Поэтому я соорудил трапезные, в которых сервировались разнообразные вина. Но этого было недостаточно, я нашел кое-что получше. Я заметил, что некоторые растения, когда их бросишь в огонь, источают, сгорая, одуряющие запахи, которые сыграли тут превосходную роль. Они делали точно то, чего я от них ожидал. Я, таким
