Я питал к Федре бесконечное доверие. Я видел, как от месяца к месяцу она хорошеет. Она вся дышала добродетелью. Оградив ее такой юной от гибельного влияния ее семьи, я не сомневался, что она не унесла с собой дурной предрасположенности. Очевидно, она удалась в мать, и она пробовала извиняться, говоря, что невинна, что над ней тяготеет рок, и трудно понять, что лежит в основании людских поступков. Но это было еще не все: по-видимому, она недостаточно почитала Афродиту. Боги мстят за себя, и тщетными оказались, в дальнейшем, ее попытки ублажить богиню обильными подношениями и молитвами. Ибо Федра была благочестива все-таки. В ее семье все были благочестивы. Но, к сожалению, все они возносили свои мольбы разным богам. У Пасифаи это был Зевс, у Ариадны — Дионис. Что касается меня, я превыше всего почитал Афину Палладу, затем — Посейдона, с которым я был связан тайными узами, и который, к моему несчастью, обязался взаимно мне отвечать, так, что мои мольбы к нему не оставались безответными. Мой же сын, тот, рожденный от амазонки, которого я любил больше других, обожал Артемиду–охотницу. Он был целомудрен, как она, при том, что я в его возрасте был распутен. Он носился по кустарникам и лесам, нагой, под луной; избегал двора, собраний и, превыше всего, общества женщин, и нигде не испытывал радости, кроме как в обществе своих гончих, преследуя до вершин гор или в глубине ущелий диких животных. Еще он часто укрощал необъезженных коней, уводя их к песчаным побережьям, чтобы броситься с ними в море. Как я его любил! — красивого, отважного и непокорного — не мне, конечно, меня он почитал, не законy, но условностям, которые ограничивают волю и вредят ценности человека. Именно его я избрал наследником. Я мог спать спокойно, передав бразды правления в его чистые руки; ибо я считал его неуязвимым для такой угрозы, как лесть.
Я слишком поздно заметил, что Федра влюблена в него. Я должен был это заподозрить, ибо он был похож на меня; я хочу сказать, на меня в его возрасте. Однако, я уже успел состариться, а Федра все еще оставалась необычайно молодой. Она меня, может быть, еще любила, но как любят отца. Нехорошо, я узнал это на собственном горьком опыте, когда есть такая разница в возрасте между супругами. К тому же, я так и не смог простить Федре не столько эту страсть, в конце концов, достаточно естественную, хотя и наполовину кровосмесительную, сколько ее клевету, когда она приписала моему Ипполиту нечистое пламя, сжигавшее ее самое. Слепой отец, слишком доверчивый муж, я поверил ей. Единственный раз, когда я положился на женские слова. И на моего–то невинного сына призвал я божественную месть. И просьба моя была услышана. Люди, обращаясь к богам, не понимают, что это чаще всего к их несчастью, когда боги внимают их мольбам. Внезапным желанием, необъяснимым и страстным, я погубил своего сына. И я должен доживать с этим безутешно. Что Федра вскоре после этого, раскаявшись, совершила над собой — это хорошо. Но теперь, не считая все той же дружбы с Пирифоем, я чувствую себя одиноким, и я стар.
Эдип, когда я принимал его в Колоне, изгнанный из родных Фив, лишенный глаз, обездоленный, настолько жалкий, насколько это возможно, имел при себе хотя бы двух дочерей, чья постоянная забота облегчала его страдания. Со всех сторон он потерпел неудачу в своих начинаниях. Я преуспел. Даже длительное благословение, которое должны были принести стране, где они покоятся, его останки, досталось не неблагодарным Фивам, а Афинам.
Об этой встрече в Колоне наших судеб, об этом великолепном столкновении на перекрестке наших жизненных путей, к моему удивлению, так мало говорили. Я полагаю это событие вершиной, венцом своей славы. До того времени все мне кланялись, я видел всех склоненными передо мной (кроме Дедала, но он был намного старше меня. К тому же, даже Дедал исполнил мою волю). В одном Эдипе я распознал благородство, равное моему; его несчастья еще больше возвеличили в моих глазах этого поверженного. Без сомнения, я побеждал всегда и везде; но, в каком-то смысле, рядом с Эдипом я казался обыкновенным человеком и как будто даже уступал ему. Он победил Сфинкс, поставил Человека перед лицом тайны и посмел противостоять богам. Как тогда, почему принял он свое поражение? Ослепив себя, не принес ли он уже достаточную жертву? Было в этом ужасном поступке против себя самого что-то, чего я так и не смог понять. Я поделился с ним своим недоумением, но его объяснение, надобно признать, меня совсем не удовлетворило; или же я его совсем не понял.
'Я уступил, это так, — сказал он мне, — порыву ярости, который я мог обратить только против себя, на кого еще я мог его направить? Лицом к лицу с безграничностью ужасного преступления, только что раскрывшегося передо мной, я испытал настоятельную потребность выразить несогласие. К тому же, то, что я хотел уничтожить, были вовсе не мои глаза, а только занавесь, декорация, которая меня бесила, эта ложь, в которую я прекратил верить, чтобы добраться до действительности.
Но нет! Я ни о чем осознанном не думал, я действовал по наитию. Я лишил себя глаз, чтобы наказать их за то, что они не сумели увидеть правду, которая, как говорится, должна была колоть мне глаза. Но, говоря по совести… ах! я не знаю, как это объяснить… Никто не понял крика, который я издал тогда: 'О тьма, мой свет!' — и ты его не понимаешь, я это чувствую, не возражай мне. В этом услышали жалобу, а это было утверждение. Этот крик означал, что темнота внезапно засветилась для меня сверхъествественным светом, освещая для меня мир душ. Я хотел сказать, выкрикивая это: Тьма, ты отныне будешь светом для меня. И в то время, как голубой небосвод покрылся для меня мраком, мое внутреннее небо засияло звездами.'
Он на мгновение замолк, оставаясь погруженным в глубокие раздумья, потом продолжил:
— Со времен моей юности меня считали ясновидцем. Я и был им с моими чистыми глазами. Разве я не смог, первый и единственный, разгадать загадку Сфинкс? Но с тех пор, как мои плоские глаза моей собственной рукой лишились зрения, я начал, кажется мне, видеть по-настоящему. Да, в то время, как внешний мир навсегда закрылся перед телесными глазами, какой-то новый взгляд открылся передо мной через бесконечные дали внутреннего мира. Видимый мир, единственный существовавший для меня до тех пор, я презрел. И этот нечувствительный мир (я хотел сказать: неухватываемый нашими чувствами), является, я могу теперь сказать, единственным истинным. Все остальное — лишь иллюзия, которая нас обманывает и мешает нам созерцать божественное. 'Надо перестать видеть мир, чтобы увидеть Бога', — говорил мне мудрый слепой Тиресий. И тогда я не понял его, как сейчас ты сам, о Тезей, я чувствую, что ты меня не понимаешь.'
— Не стану оспаривать, — сказал я ему, — важность этого вечного мира, который ты открыл благодаря своей слепоте, но, что я не могу постигнуть, это почему ты восстаешь против внешнего мира, в котором мы живем и действуем.
— Это так, — отвечал мне он, — в первый раз, когда я увидел своим внутренним оком то, что прежде не было мне доступно, я внезапно осознал, что моя человеческая власть основывалась на преступлении, так что все, что от нее зависело, тоже было осквернено: не только все мои собственные действия, но и действия моих сыновей, которым я оставил корону, ибо я отстранился от сомнительной царственности, подаренной мне моим преступлением. И ты уже мог узнать, в какие новые преступления это втянуло моих сыновей, и мои несчастные дети — не более, чем яркий пример того, что может произвести греховный род людской. Ибо, как плоды кровосмесительства, мои дети, несомненно, особенно отмечены. Но я думаю, что несколько первородных изъянов поражают все человечество, так что даже лучшие поражены, обречены на зло, на погибель, и что человек не может выбраться из этого без божественной помощи, которая отмывает его от первичной скверны и прощает.
Он замолк еще на несколько мгновений, как будто желая нырнуть поглубже, потом продолжил:
— Ты удивляешься, что я ослепил себя, я и сам удивляюсь. Но в этом поступке, необдуманном, жестоком, может быть, есть еще что-то: я не знаю, какая тайная нужда подвела к концу мою удачу, переполнила мои страдания и завершила героическую судьбу. Возможно, я смутно предчувствовал, каким высоким и искупительным будет страдание, к тому же, противоестественно отказывать себе в праве быть героем. Я думаю, что герой никогда не бывает более величественным, чем в момент гибели, когда он заставляет небеса признать его и обезоруживает мстительность богов. Как бы то ни было, и как бы ни были плачевны мои ошибки, состояние сверхчувственного блаженства, которого я смог достичь, полностью оправдало сегодня все страдания, которые я должен был перенести, и без которых я не смог бы достичь этого блаженства.
— Дорогой Эдип, — сказал я ему, когда понял, что он закончил речь, — я могу лишь восторгаться той сверхчеловеческой мудростью, коей ты обладаешь, но мой разум не способен следовать за твоим. Я остаюсь отпрыском этой земли, и верю, что человек, как бы он ни был порочен, должен играть свою игру. Вне сомнений, ты сумел обратить во благо даже свое несчастье и, в частности, тебе удалось достичь более тесной связи с тем, что ты называешь божественным. К тому же, я легко могу вообразить, что некое
