были ли они толстыми или тонкими, кроткими или буйными, старше Эмиля или младше его. Эмиль был хамом – из ряда вон выходящим и даже несколько забавным хамом, потому что он никогда таковым не выглядел. Он был не слишком высок или толст, и не выглядел чрезмерно странным. Факт, что его комплекции было недостаточно для перехвата мяча на футбольном поле. Но в нем было нечто от животного, и он никогда не играл по правилам, если только это могло ему помочь. Маленькие глазки на бледном отекшем лице смотрели в никуда. Они вжимались в маленькие амбразуры и с презрительной насмешкой наблюдали за окружающим миром, особенно когда ему удавалась какая-нибудь пакость, что он называл простым словом «добивать». Что могло быть слабым насвистыванием в классе, и это нервировало учителей. Едва лишь различимый свист мог загнать на стенку любого учителя, что было обычным делом. Кто-либо поумнее обычно садился где-нибудь в сторонке или сзади, но не Эмиль. Он выбирал места поближе, где-нибудь спереди, откуда ему было бы удобней добивать учителей. Свист, хрюканье, отрыжка, притаптывание ногой, бесконечное шевеление, сопение – то, что не могло достигнуть учительского уха откуда-нибудь с галерки.
Но Эмиль добивал не только учителей. Он находил весь окружающий мир полным потенциальных жертв, особенно среди сверстников. Факт, что он раньше многих открыл для себя некоторые секреты жизни – где-то в четвертом классе или даже раньше. Никто не хотел, чтобы ему причиняли вред, никто не хотел причинять его, и никто не старался без особой нужды испытывать собственные силы. С его познаниями многое менялось, что открывало ему двери. Он мог съесть чей-нибудь завтрак или даже у кого-нибудь забрать деньги, выданные родителями на тот же завтрак, и при этом ему все сходило с рук, потому что большинство его сверстников хотели мира любой ценой. Конечно же, всегда был богатый выбор жертв, но надо было проявлять осторожность, так как можно было нарваться и на исключение из правил. А к тем, кто сопротивлялся, у Эмиля был свой подход. Кому был нужен вред? Позже, Эмиль понял еще одну вещь, сложно объяснимую на словах: большинство людей боялись неудобных ситуаций, в которых приходилось смущаться или даже перед кем-нибудь унижаться, особенно, если среди окружающих. Например, в автобусе выбрать кого-нибудь из одноклассников – того, что легко и быстро краснеет, и сказать ему: «Боже, у тебя так плохо пахнет изо рта. Ты, наверное, по утрам не чистишь зубы», - даже если у того самое свежее дыхание в мире. Или: «Фу. Ну, ты, парень, и напердел. Нехорошо», - негромко, но в слух, чтобы каждый смог услышать, при этом он сам мог испортить воздух. Подобные штучки проделывались в кафе, во время завтрака, во время урока. Ко всему такая пакость была неплоха и в где-нибудь публичном месте, например, в кинотеатре, среди незнакомых парней – особенно, если они в компании с девчонками. Тогда они начинали смущаться. После чего все собирались вокруг великолепного Эмиля Джанзы, и он при всех наслаждался результатами своего труда. Он был не глуп, хотя не слишком блистал в учебе среди одноклассников, со скрипом вытягивая если не на оценки «D», то на «F». Это вполне удовлетворяло его отца, на которого Эмиль смотрел, как на глупца, мечтой которого было, чтобы его любимый сынок получил образование в известной частной школе, например, в такой как «Тринити». Его отец и знать не знал, насколько мерзким было это место.
- Ты очаровательная личность, - сказал Арчи Эмилю, удовлетворенному тем, как склянка наполнилась доверху, и аккуратно завинтившему пробку бензобака. Стоя на четвереньках, Эмиль кинул взгляд, пронизанный подозрением. Он никогда не знал, когда Арчи Костелло был серьезен, а когда нет. Эмиль при нем никогда не валял дурака. Арчи был одним из немногих, кого Эмиль уважал и даже боялся – Арчи и «Виджилс».
- Как ты сказал – очаровательная?
Арчи засмеялся.
- Я думаю, Эмиль, ты нечто особенное. Кто еще средь бела дня будет сливать горючее? На таком открытом месте? Замечательно!
Эмиль улыбнулся в ответ и внезапно задумался. Многое ему еще хотелось проделать вместе с Арчи, но пока это было невозможно. Он находил все это уж настолько личным, хотя иногда ему хотелось с кем- нибудь всем этим поделиться: о тех штучках, которые он иногда выкидывал. Например, в школьном туалете, где он просто, спустив воду, вышел из кабинки, а тот, кто зашел следом, нашел полный унитаз дерьма. Сумасбродство. И как затем это можно было объяснить? Иногда он осознавал, что частенько перегибал палку, будь то хамство или перехват мяча во время игры, когда со злостью мог кого-нибудь изо всех сил бросить на землю, чтобы только забрать мяч. Он не представлял себе, как об этом можно было кому-нибудь рассказывать. И еще, чувствовал, что Арчи в глубине души понимал его и в где-то уважал – такого, каким он был, несмотря на то, что из себя строил, несмотря на внешность, преследующую всю его жизнь.
Арчи начал отходить в сторону.
- Эй, Арчи, куда ты идешь?
- Я не хочу быть соучастником.
Эмиль рассмеялся:
- Карлсон не предъявит счет.
Арчи восхищенно качнул головой.
- Замечательно, - сказал он.
- Эй, Арчи, ну как получился снимок?
- Да, Эмиль, ну какполучился снимок?
- Ты знаешь, о чем я.
- Прекрасно, - сказал Арчи, удаляясь теперь как можно быстрей, чтобы не слышать страдания Эмиля Джанзы о том, как же получился снимок. Арчи на самом деле не переваривал таких, как Джанза, даже восхищаясь их проделками. Все они были животными, но иногда удобно их было где-нибудь использовать: и Джанзу, и тот снимок – словно деньги, которые пока еще лежат в банке под залог.
Эмиль Джанза смотрел вслед удаляющейся фигуре Арчи Костелло. В какой-то день, он будет таким же, как и он – холодным, невозмутимым членом «Виджилса». Эмиль со злостью пнул заднее колесо машины. Он был несколько разочарован в том, что Карлсон так и не заметит, как у него слили горючее.
8.
В беге Губеру не было равных. Его длинные и тонкие ноги и руки двигались плавно, словно это были лапы гепарда, тело плыло по воздуху, а подошвы кроссовок будто бы и не касались земли. Во время бега он забывал о прыщиках на лице, о своей неуклюжести и застенчивости, парализующих его, когда какая-нибудь девочка смотрела ему вслед. Даже когда его посещали такие навязчивые мысли, и все вокруг становилось сложным и запутанным – на бегу он мог решить математическую задачу или проанализировать ход предыдущей игры в футбол. Иногда, утром, он вставал раньше всех и мчался через утренние улицы и парки. И все выглядело прекрасным, планеты были на своих орбитах, не было никаких трудностей, и весь мир был полон гармонии и идеала.
Когда он бежал, то ему даже нравилась боль: боль бега, боль растягивающихся легких и спазм, иногда берущих его за горло. Он знал, что может вытерпеть, и даже насладиться ею, и никогда не ограничивал себя в физической нагрузке, но определенно знал свой запас прочности, который был выше его физических возможностей. И это придавало ему сил, пока он бежал. Сердце с радостью прокачивало кровь через все его тело. Еще он любил играть в футбол: кого-нибудь с удовольствием обгонял и подсекал, например Джерри Рено, забирал мяч и быстро уходил за двадцатиярдовую линию. Он любил все, что было связано с бегом. Соседи часто могли его видеть летящим вниз по Хай-Стрит, когда он, используя момент, разгонялся еще сильнее, и они кричали ему: «Хочешь стать олимпийцем, Губ?» или: «Замахнулся на мировой рекорд?» А он бежал, плыл, парил.
Но сейчас он не бежал, не плыл и не парил. Он был в классе Брата Юджина и дрожал от ужаса. Несколько часов тому назад ему было пятнадцать лет, но в данный момент – шесть с половиной. Он плакал, как потерявшийся ребенок. Слезы искажали изображение, и все помещение класса было словно под водой. Ему было стыдно за себя и отвратительно, но ничего не мог с этим поделать. Его терроризировал ужас, ужас ходячего ночного кошмара, от которого еще долго невозможно оправиться, когда на тебя надвигается
