чувствует себя овдовевшей. «Полувдова», прозвали ее в поселке. Потому и в доме все время темно. Когда вы заранее в трауре, врасплох вас горе не застанет: все уже готово к развязке. Сколько врач ни пытается ее переубедить, она-то знает: мужу скоро конец.
— Бартоломеу упоминал об оплате. Он что-то знает?
— Этот никогда ничего не знает. А чем меньше знаешь, тем больше подозрений.
— Я уже говорил, дона Мунда: то, что я делаю для вас — не работа. Ни о какой оплате речи быть не может.
— Теперь этому втемяшилось, что хватит мне стирать.
Мунда давно уже зарабатывает на жизнь, стирая белье для местной больницы. Но теперь, когда вспыхнула эпидемия, муж не хочет, чтобы заразное белье малохоликов попадало во двор его дома. Не важно, что простыни уже продезинфицированы.
— Ты сама знаешь, Мундинья, — убеждал Бартоломеу. — Микробов дезинфекция убивает, а д
Тем не менее приказ супруга не был выполнен беспрекословно, а, напротив, подвергся обсуждению. Порешили на том, что жена механика будет стирать белье, не стелившееся в изоляторе для малохоликов.
— Посмотрите на мои руки, доктор Сидоню. Вы тоже считаете, что руки у меня больные?
Врач смотрит на женщину, мысленно сравнивая ее с дочерью, Деолиндой. Дона Мунда — мулатка. В округе не слышали ни об одной другой мулатке, которая вышла бы замуж за негра. С ее стороны это был смелый шаг. Пришлось порвать с семьей, обвинившей ее в том, что она «портит породу». Бартоломеу Одиноку тоже вынужден был порвать со своими. Привести мулатку в семью — дерзкий поступок, более того: предательство. «Но она почти негритянка», — убеждал он. «Мулаты считают себя черными, только когда им это выгодно», — ответили ему.
В тот день, когда Бартоломеу Одиноку, в лучшем костюме лучшего друга, явился к родителям невесты, он торжественно заявил:
— Я не негр.
— А кто же ты тогда?
— Я мулат крайней степени мулатства.
Несмотря ни на что хваленая порода вопреки предсказаниям не «испортилась». Деолинда родилась светленькой, кожа у нее была еще светлее, чем у матери, ну а кожа в потаенных местах — и говорить нечего.
— Да, она действительно везде очень светленькая, — подтверждает Сидониу.
— А вы откуда знаете?
— Я врач, не забывайте, дона Мунда, — отвечает он, не моргнув глазом.
Но от греха подальше быстро переводит разговор на другую тему:
— Кстати, мне показалось, что наш Бартоломеу сегодня выглядит веселее и бодрее.
— Этот, — так она называет мужа, — этот все еще глазеет, как дурак, в окно на девушек…
В глубине души ей жаль его. Уже несколько лет у него слюнки текут, стоит ему увидеть на улице смазливую девчонку. Но появись в один прекрасный день в дверях пышная красотка, он бы остолбенел и не двинулся с места.
— Слюнявый пес не кусается.
Поражение, которое она ему предрекает, имеет для нее вкус победы. Чутье подсказывает доктору, что своими пророчествами она утоляет давно лелеемую жажду мести.
Сидониу ставит в угол зонтик и идет за хозяйкой на кухню. Предмет, обычный для него, в этой обстановке выглядит странно. Здесь никто не ходит в дождь под зонтиком. Просто пережидают дождь. Поселок Мгла знает только зонтики от солнца. В ясные дни можно прятаться от гнева царственного светила. Вот в пасмурные утра не стоит дожидаться, когда рассеется туман. Мгла, морось, вредоносная роса, давшая поселку имя, это пепел облаков. А облака здесь такие горючие, как нигде в мире.
— Правда, что ваш муж семь раз уходил из дома?
— Я не считаю, сколько раз он уходил, считаю, сколько раз возвращался…
— Так вернее.
— Говорю вам, доктор: я в выигрыше. Потому что возвращался он чаще, чем уходил.
— Однако странная бывает арифметика…
— Хотите верьте, хотите нет, я получала мужа назад с лихвой.
Она сыплет рис в решето. Перебирает рисинки так медленно, будто ласкает каждую. Грохочет гром, и вмиг смолкают стрекозы. Тишина на секунду становится шире саванны. Но проходит мгновение, и снова вступает пронзительный насекомий оркестр.
— Извините за неуместное любопытство, но я спрашиваю исключительно из профессиональных соображений. Во время этих семи побегов не подхватил ли он каких-нибудь болезней?
— Он бежал уже больным. Побег — это и есть его болезнь.
— Но с теми другими женщинами…
— С другими женщинами? Кто вам сказал, что были другие женщины?
— Так он не уходил из дома?
— Уходил, но не поэтому. Не все же в мире происходит из-за женщин, в конце-то концов…
— Извините, дона Мунда, мне не следует вмешиваться в вашу личную жизнь. Но я врач и должен знать, какие заболевания перенес мой пациент. В том числе, как ни прискорбно, и венерические.
— Мой муж всегда был мне верен. Он спал с другими, но мне не изменял никогда.
— Простите, не понимаю.
— Когда он изменял мне, я изменяла вместе с ним.
— Все равно не понимаю.
Вот какую стратегию изобрела она, чтобы направлять в нужное русло мужнино стремление налево. Ночью, пока он спал, она нашептывала ему на ухо непристойности, изменив голос, притворяясь другими женщинами. И подбивала его на что-нибудь остренькое, на игры, от которых щекотало нервы и мороз пробегал по коже. Она навевала ему сны, где он видел себя с самыми разнообразными любовницами. И так, во сне, удовлетворялся по самое немогу. Наяву муж принадлежал только ей.
— Он изменял мне. Но женщин, с которыми он изменял, никогда не было на свете.
— Теперь понятно.
— Всеми его шлюхами была я.
— Снимаю шляпу перед вашей изобретательностью, дона Мунда.
Слабая улыбка на ее лице — как редкие скромные цветочки в траве. Ни гордости, ни тщеславия.
— Сколько ж я с ним блядовала, доктор, — повторяет она. Но это не жалоба. Простая констатация. И под конец вздыхает: — В постели у женщины два счастливых мгновения: первое, когда мужчина на нее взгромождается, второе — когда мужчина наконец слезает с нее.
Она потряхивает рис в сите, чтобы выбрать мусор. Потом, преодолев себя, признается:
— Могу я вам сказать по секрету, доктор? Только во время того блядства мне было по-настоящему хорошо.
Но это время тоже прошло. Теперь она — ни жена, ни шлюха. Уже несколько лет, как они не спят вместе: у каждого своя комната, у каждого свои сны.
— Теперь мы — как кольцо и палец. Не нужны друг другу, но и врозь не живем.
Она и не думает спорить с судьбой. Стыд — единственный трофей тех бесславных битв. В остальном Мундинья разделяет судьбу всех женщин поселка: ей совестно, что родилась, она боится жить и жалеет, что до сих пор не умерла.
— А можно спросить, почему вы стали спать врозь?
— Жизнь — река, доктор. Течение то прибьет одного к другому, то отгонит.
— Вы счастливы, дона Мунда?
— Я не несчастна. Но и не счастлива.
Она объясняет: жить без счастья и горя — больнее, чем страдать. Настоящее наказание — не прожорливое адское пламя. Настоящая казнь — вечное чистилище.
— Жизнь научила меня: горя бояться — счастья не видать.
