— Я вижу факты, месье, и это все. Я не обязан объяснять действие закона незнакомым людям. Видит Бог, я лишь выполнил свой долг и больше не желаю выслушивать оскорблений.
— Хочу надеяться, совесть не даст вам покоя, — пробормотал журналист.
На этом и закончился неприятный разговор.
— Что толку, — рассуждал Шапталь, — разговаривать с этим истуканом. В любом случае я не могу ничего сделать для Тома и Марийера.
Двумя днями позже Бек и его друг снова предстали перед той же Шестой палатой. На этот раз Тома обвинялся в оскорблении личности монарха, возбуждении ненависти и презрения к правительству и в клевете на друзей императора.
Публикация компрометирующих писем куртизанки, которую Тома поместил в «Сюрен», дала свои плоды. Даже тот, кто прежде не осмеливался действовать из страха вызвать скандал, теперь без опасений атаковал раненого зверя. Ведь Бек уже осужден, значит, можно не бояться общественного мнения. На этот раз два друга были приговорены к шести месяцам заключения, штрафу в восемь тысяч франков и к шести месяцам лишения гражданских и политических прав. Тома напрасно убеждал суд, что он один в ответе за публикацию писем, Марийер был приговорен как сообщник.
Тома и Марийер оказались в тюрьме Маза. Шапталь пошел к Кенну, с которым обсудил вопрос о наложенном штрафе. Кенн заплатил. Шапталь был этим крайне удивлен: он не любил Кенна и не доверял этому коренастому человеку с жесткими глазами.
— Нет нужды публиковать факт, что я стою за «Сюрен», — как бы небрежно сказал он Шапталю, когда последний прощался с ним. — Официально это неизвестно, и я не жажду, чтобы это дело связывали с «Клерон».
— Не думаете ли вы, что факты такого рода от прессы все равно невозможно скрыть? — горячо возразил Шапталь. Большинство людей знали, что именно Кенн, — хотя он и не хотел, чтобы революционная проза Бека повредила безопасности «Клерон», — финансировал новую газету.
— Думаю, что возможно, — ответил эльзасец, — но до тех пор, пока они не будут признаны официально…
Шапталь смотрел на него и пытался понять мотивы поступков этого загадочного человека. Ему трудно было поверить, что Кенн мог быть хотя бы в малой степени революционером. Кенн слишком дорожил своей репутацией, своим общественным положением. Он не терпел возражений. В нем не было ничего демократичного. Тогда почему же он рисковал своими деньгами в таком предприятии, как издание газеты «Сюрен»? Разве он не жил в роскоши в своем похожем на дворец особняке на Елисейских полях?
В тот момент Шапталь стал понимать, что Кенн даже сам мог не осознавать истинные мотивы своих действий.
«Это, конечно, игра, — рассуждал Шапталь. — Для него это как карточная игра. Ему нравится, что именно его деньги управляют общественным мнением. У. него нет настоящих убеждений, есть только тайная жажда власти».
Прежде чем уйти, Шапталь снова повернулся к Кенну:
— Бек и Марийер в тюрьме. Для них это не будет большим развлечением. Они могут рассчитывать на вас, когда выйдут оттуда?
— Конечно, да, то есть… посмотрим… — сказал Кенн, вдруг занявшийся бумагами на столе. — Впереди еще много времени. — Он подался вперед. — А теперь, если можете, извините меня, у меня встреча…
Шапталь несколько секунд неподвижно стоял на ковре. Кенн вдруг по-мальчишески рассмеялся, что совершенно не вязалось с его хищной внешностью.
— Ну, ну, не надо так беспокоиться о них. Тюрьма часто закаляет человека, и она, конечно, не усмирит этого быка Бека. Об этом не следует забывать.
Шапталь вышел. Он хотел бы рассердиться, но не мог. Он устал, от встречи с Кенном осталось только странное чувство покорности. Кенн не был единственным в своем роде. Все они были отчасти похожи на него, эти заправилы прессы. Шапталь вдруг почувствовал уверенность, что он прав, для эльзасца это было просто игрой в борьбе за власть. Он надеялся получить ее с помощью своих денег и газет, направленных на подрыв режима. Для этой цели он мог рискнуть всем своим состоянием и будущим своей семьи.
Но, если вникнуть глубже, именно деньги таких людей, как Кенн, создавали и разрушали режимы, опрокидывали троны и давали толчок революциям. А ставкой таких людей, как Тома, Марийер, да и сам Шапталь, в борьбе за свои идеалы были собственные жизнь и свобода.
Глава вторая
Было прекрасное сентябрьское воскресное утро, очень теплое и солнечное для этого времени года. На тихой дороге около Сены было особенно жарко.
Узкая тропинка с одной стороны была ограничена живой изгородью из боярышника, с другой — рекой, с ее зеленоватой водой, заросшей тростником и травой.
Жюль Серио убрал парус низко сидящей в воде белой шлюпки, спрыгнул на тропинку и привязал свое суденышко к маленькой пристани, у которой плескалась вода. Это был невысокий, мускулистый, но кряжистый мужчина, одетый в полосатую, черную с белым, хлопчатобумажную фуфайку и запачканные парусиновые брюки. Потрепанная большая соломенная шляпа-канотье, которую он носил для защиты лица от солнца, не скрывала копну рыжеватых волос. У него было энергичное лицо со слегка покрасневшей от солнца кожей и внимательными выразительными карими глазами.
Серио потянулся, снял шляпу, чтобы пригладить волосы, и приложил носовой платок к толстой, как у быка, шее. Внезапно он застыл на месте от звука голосов — решительного мужского и перемежающегося со смехом женского.
Звуки доносились из расположенного рядом сада, зелень которого мелькала за оградой.
Жюль подошел к ограде, приподнялся на цыпочки, чтобы посмотреть, что там, и остановился как вкопанный. На качелях, кое-как подвешенных к двум большим ветвям крупного вишневого дерева, сидела женщина. Жюль Серио узнал в ней одну из молодых особ, живущих в соседнем доме.
В летние месяцы Жюль Серио жил с матерью в маленьком доме на берегу Сены. Дом стоял рядом с участком, принадлежавшим Анри Габе, его школьному товарищу.
— Я решил продать дом мелким буржуа с небольшим достатком, — поделился как-то Габе с Серио. — Это женщина, лет около сорока пяти. Она недавно овдовела и все еще хороша. Кажется, у нее две дочери, хотя я видел только одну, и какая же она красавица! Смешно, но именно из-за нее я решил продать им дом, хотя едва ли когда-нибудь увижу ее еще раз. К несчастью, она уже замужем за каким-то напыщенным олухом, который умудрился три раза в течение получаса сказать мне, что он дипломированный юрист, и все время повторял, что пишет критические статьи о всякой всячине в какую-то парижскую газету. Но что касается красавицы жены — она очень неглупа. У нее есть голова на плечах.
Серио очень хотелось хоть мельком увидеть красавицу, описанную его другом. Однажды он уже видел Шарлотту — в воскресенье вскоре после их приезда, но она была довольно далеко, чтобы он мог убедиться, что Габе не преувеличивал.
Жюль пристально смотрел на молодую женщину в белом, сидевшую на качелях. Худой темноволосый мужчина стоял сзади нее, раскачивая качели. Женщина мягко смеялась, радостно откидывая голову и подбрасывая вверх ворох нижних юбок, открывающих пару стройных ножек, затянутых в розовые чулки.
На солнце было жарко, но Жюль не двигался, хотя и был слегка обескуражен тем, что женщина на качелях была не та, которую он надеялся увидеть.
Это, должно быть, сестра, о которой упоминал Габе, и она, несомненно, менее привлекательна. Серио было любопытно, кто такой этот мужчина в голубом, который раскачивал ее с такой заботой. Может быть, ее муж, хотя это казалось маловероятным. Он был слишком внимателен. Изучая молодого человека, его щегольский голубой костюм из легкой ткани, туго накрахмаленный воротничок, Жюль решил, что только тщеславный дурак может так наряжаться в деревне.
