располнела, с тех пор как купила это платье. Пуговички держались на честном слове. Взгляд девочки — как вы уже догадались — был направлен на меня, просверливая во мне дыры.
Стоя на пороге комнаты, я чувствовала, что превращаюсь в швейцарский сыр.
— Миз Риджвей? — осведомился крупный широкоплечий мужчина лет шестидесяти. В лацкане синего пиджака сверкала булавка, на вид бриллиантовая. Квадратная челюсть придавала лицу этакую грубоватую привлекательность, а над седеющей шевелюрой явно колдовал дорогой парикмахер. Восседал сей джентльмен за огромным дубовым столом, напротив застекленного шкафа из красного дерева. Очевидно, это и был достопочтенный Эдисон Гласснер.
— Миссис Риджвей, — поправила я и тут же услыхала, как у миссис Кросс перехватило дыхание. Я в недоумении оглянулась на нее. И почему мое имя вызывает здесь такую реакцию?
Эдисон Гласснер, в отличие от остальных, улыбался, обнажив блестящие белые зубы, слишком ровные, чтобы быть настоящими.
— Проходите, миссис Риджвей, — пригласил он. — Мы как раз начинаем.
Я села в последнем ряду, как можно дальше от остальной публики. Устроившись, принялась рассматривать стены, дабы ненароком не встретиться с кем-нибудь взглядом: механические головы были по-прежнему повернуты в мою сторону.
Большая комната являла собой образец кабинета адвоката. Подозреваю, что обстановка для таких кабинетов продается целиком, в стандартном наборе. Платишь энную сумму и получаешь панели из красного дерева, толстый плюшевый ковер нейтрального бежевого цвета и десятка два солидного вида свидетельств, которые развешивают на деревянных панелях. А также пачку книг в кожаных переплетах и книжный шкаф, куда их ставят на всеобщее обозрение. Книги Эдисона Гласснера выглядели так, словно их никто никогда не открывал. Впрочем, возможно, их и открыть-то нельзя. Возможно, это просто картонные муляжи, обтянутые синей кожей. А что вы хотите от набора?
Я поудобнее откинулась на деревянную спинку стула и попыталась — правда, безуспешно — расслабиться. И тут заметила, что я не одна в последнем ряду: у противоположной стены сидели двое мужчин. Оба были одеты в коричневые костюмы, но один был чернявым, почти смуглым, а второй белобрысым, чуть ли не альбиносом. Я едва взглянула на них, но этого было достаточно, чтобы определить, кто они такие, — луисвильские 'сторожевые псы'. Их выдавало выражение лиц, типичное для полицейских, — 'как же нам все осточертело!'. Я их не осуждаю. Если бы мне приходилось каждый день сталкиваться со всякими мерзостями, возможно, и у меня характер испортился бы.
Сыщики коротко глянули на меня и отвернулись. Похоже, я правильно сделала, что надела официальный серый костюм. Он лишил меня особых примет.
По крайней мере на время. А если точнее, до того момента, когда Гласснер, оглашая завещание, упомянул мое имя. Предыдущие пассажи прозвучали вполне заурядно. Даже адвокату было скучновато.
'Последняя воля и завещание Эфраима Бенджамена Кросса. Я, Эфраим Бенджамен Кросс, объявляю сие моей последней волей и отменяю все предыдущие завещания и дополнения к ним. Пункт первый: поручаю моему душеприказчику, Эдисону Гласснеру, оплатить мои долги, расходы, поминальную службу и налоги на передачу имущества…'
Да, поначалу завещание вгоняло в сон. Все свое состояние Кросс отписал любимой жене, Харриет Шекельфорд Кросс. Если бы она умерла раньше мужа, имущество поделили бы между собой дети, Матиас и Тиффани. Очевидно, присутствующие предполагали нечто подобное, потому что никто не проявил ни малейшего возмущения.
И эта общая невозмутимость сохранялась до тех пор, пока Эдисон Гласснер не прочистил горло и не окинул быстрым взглядом комнату, словно призывая собравшихся ни в коем случае не пропустить следующий пункт:
Я также завещаю моему дорогому другу Скайлер Риджвей, подарившей мне страсть, радость и 'рэзон д'этр', 107 640 долларов наличными и мою вечную любовь'.
При иных обстоятельствах это был бы очень трогательный момент. Усопший любовник посылает из могилы последнее прости женщине, которую любил всем сердцем. Увы, никто не растрогался. Ни на один глаз, включая и мои собственные, не набежала слеза.
Опять все головы развернулись в мою сторону. Миссис Кросс так побледнела, что даже губы у нее обесцветились. Взгляд, который она устремила на меня, вполне можно было квалифицировать как смертельное оружие. Судя по выражению лица Матиаса, он также не собирался приглашать меня на семейный праздник Рождества. А парочка полицейских уставились на меня с жадностью голодных псов, почуявших свежий кусок филе.
Не считая Гласснера, который, отхлебнув воды, занудно продолжил чтение завещания, из всех присутствующих только юная Тиффани не взирала на меня с откровенной враждебностью. Она разглядывала свои колени.
Я же была настолько ошарашена, что, раскрыв рот, вылупилась на адвоката. У меня даже мелькнула мысль встать и сказать: 'Эй, минуточку, не гоните лошадей. Здесь какая-то ошибка'. Мне не терпелось оповестить собравшихся о том, что Эфраим Кросс и я не были даже знакомы. Но что-то удержало от этого шага.
Не знаю, возможно, деревянные панели и серьезные лица на меня так подействовали. Такое было ощущение, что находишься в церкви. А в церкви вы же не станете поднимать руку, чтобы возразить священнику, даже если не во всем с ним согласны. Я решила, что будет лучше, если подойду к Гласснеру после окончания чтения и обсужу с ним этот вопрос с глазу на глаз.
Поскольку механические головы, к моему великому смущению, были по-прежнему развернуты в мою сторону, я решила последовать примеру Тиффани. Не скажу, чтобы было так уж интересно разглядывать свои коленки, но все лучше, чем смотреть вокруг.
Пока я делала вид, что изучаю полоски на юбке, мысль моя работала с бешеной скоростью. Гласснер говорил о ста семи тысячах с мелочью. Боже праведный! Это же куча денег. Но ведь на самом деле деньги вовсе не мои, разве не так? Во-первых, что это за бред про 'страсть и радость'? Да произведи я на кого- нибудь такое впечатление, уж наверняка помнила бы об этом. Или не помнила? На секунду я засомневалась: не страдаю ли расщеплением сознания? Бывает, что в одном человеке сидят две разные личности, а если судить по тому, что прозвучало, моя вторая личность проводила время куда веселее, чем первая.
Насколько я помню, последнее свидание с мужчиной у меня состоялось три месяца назад. Малый был из разряда 'вполне приличных'. Но уже на втором свидании я выяснила любопытную подробность: у всех его предыдущих подружек — и у четырех бывших жен — имена начинались с буквы «с», большой буквы «С». Такое у него было требование к женщинам. Не знаю, может, я чересчур разборчива, но мне подобная требовательность показалась немножечко странной. Поразмыслив недолго, я припомнила отличное слово, и тоже на «с», — сваливай!
С тех пор у меня никого не было. Если, конечно, моя вторая личность не развлекалась на полную катушку, а я и ведать ничего не ведала. Однако я решительно отмела эту теорию. Если у вас расщепление сознания, то должны быть и провалы памяти. К несчастью, я помнила каждую секунду моей унылой личной жизни. В последнее время она в основном сводилась к просмотру фильмов по кабельному телевидению вечерами по пятницам и субботам. Некоторые фильмы были про любовь, но не думаю, чтобы Эфраим Кросс, пронюхав каким-то образом о том, как я наблюдаю за чужими страстями по телевизору, вдруг ни с того ни с сего взял да и отвалил мне сотню тысяч.
Разве что из жалости. Но такое маловероятно.
Тогда почему же покойник старается внушить людям, что мы с ним были сладкой парочкой? Уж не для того ли, чтобы поизмываться над женой напоследок? Чудовищная жестокость. Взглянув на страдальческое лицо миссис Кросс, ставшее серым в тон платью, я не могла не посочувствовать ей. Муженек достает бедняжку даже из могилы. Да еще и нагло врет.
Знаю, о мертвых плохо не говорят, но я все равно скажу: ну и мерзавец же этот Кросс! Неудивительно, что кому-то очень захотелось его прикончить.
Эта мысль заставила меня похолодеть. Как же сразу не сообразила, что у меня возникла еще одна интересная проблема! Я не стала заглядывать в четыре глаза двух полицейских, сидевших рядом. Не надо быть гением, чтобы догадаться, о чем они думают.
