мог дойти своим умом: как наша родная Советская власть для того, чтобы осчастливить свой народ, могла так цинично и жестоко издеваться над этим же своим народом. Как только люди сносили все это,… и вообще, как они позволили этой власти так издеваться над собой?!..
— Бабуся, — не в силах сдерживать себя, спрашиваю я, — когда наши представители Советской власти выгоняли бабу Юлю с детьми из ее же собственного дома, они что, не знали о том, что ее муж на фронте находится и что он с оружием в руках защищает эту же — Советскую власть?.. Что он, наконец, жизнь свою отдал за нее?!
Баба Киля подняла на меня свои глаза, и я в них увидел обиду и удивление.
— А ты что же, внучек, — тут же спросила она меня в упор, глядя мне в лицо, — считаешь, что это обстоятельство могло как то повлиять на желание наших властей выбросить из дома семью бывшего раскулаченного?.. Тут только в нашем селе, знаешь, сколько было таких, как баба Юля?.. — После небольшой паузы баба Киля с горечью в голосе добавила: — Веру — жену моего погибшего на войне брата Сени, с четырьмя малыми детьми на руках тоже из дома наших родителей, что ему румыны в 1941 году вернули — наши, когда вернулись в село, на улицу выкинули,… вот кого тебе, внучек, надо было бы порасспрашивать о жизни… Как она, бедняжка, без мужа с четырьмя детьми на руках смогла во время голодовки в 1947 году выжить и детей своих вырастить — одному только Богу известно. Помню, она, как щепка, в лохмотьях на прополку кукурузы в колхоз ходила, а дети ее маленькие, самой старшей из которых — Анечке, тогда всего лишь 12 лет было, помогать ей на поле приходили, и тоже, голодные, вместе с нею, траву съедобную по балкам выискивали, чтобы покушать.
Нет, внучек, — баба Киля вновь взглянула на меня взглядом наполненным гневом и болью, — ни душераздирающие женские слезы, ни малые дети на руках, ни похоронка на мужа — ни что не могло остановить нашу «родную» Советскую власть от желания, как она тогда считала, «восстановить справедливость». Женские слезы от такой справедливости реками лились, и жаловаться им было некому.
После этих слов баба Киля замолчала. Я тоже молчал. Мне было обидно, больно и противно. Молчание длилось долго.
— Бабуся, а мама деда Вани — баба Наташа, после того, как умер дед Клим, она у вас жила? — вновь возвращаясь к нашему разговору, спросил я бабу Килю.
— Да, — уходя мыслями куда-то вовнутрь, после небольшой паузы вновь продолжила свой рассказ баба Киля, — после того, как умер дед Клим, она жила с нами тут — в этой хате. Но, в 1932 году, когда уже стало невыносимо трудно с едой, баба Наташа в надежде, что у ее дочери Анюты будет с продуктами полегче, пошла пешком к ней, в село Новониколаевку. Мы отговаривали ее, говорили: проживем как- нибудь, но она, видимо от жалости к нам, не послушалась. А тогда уже стояла прохладная осень, и ее в дороге застал дождь. Сильно промокнув, она простудилась, а лечиться тогда было нечем, и, спустя три недели после этого, она умерла от воспаления легких.
Дочь ее самая младшая — Маша, после раскулачивания деда Клима и бабы Наташи сначала жила тоже тут, с нами, а потом мы ей помогли вырыть землянку и она жила там одна. Работала Маша дояркой на ферме в колхозе. А во время голодовки в 1933 году, она чудом выжила, но оправится от истощения так и не смогла: сначала она полностью потеряла зрение, а потом, спустя год, она умерла. А Анюта, к которой пошла тогда баба Наташа, из рода Иванцовых, прожила дольше всех. Но радостной ее жизнь тоже не назовешь: муж ее Митя, с войны живым вернулся, но обе его руки были ампутированы выше локтей, и долго он не прожил, а из ее троих детей в живых после голодовки в 1933 году, выжил только ее средний сын Юра, он потом окончил Одесское мореходное училище и долго работал на кораблях дальнего плавания. Сейчас он живет в Одессе.
После раскулачивания родителей и родных братьев твоего деда Вани, спустя где-то недели две, начались проблемы и с моими родителями: их тоже раскуркулевать стали. Я как раз была у мамы в их хате, когда бригада комсомольских активистов, прибывших из Николаева на подмогу к свирепствовавшим тут у нас в Ткачевке ковалевским, так называемым «шукачам»[1] — к ним в хату завалилась. Руководила ковалевскими «шукачами» тогда ярая коммунистка, фамилии я ее не помню, а звали ее Грунькой, многим она тогда в нашем селе жизнь покалечила, стерва! Я до сих пор ее наглые глаза перед собой вижу.
Тогда, в доме у папы с мамой жили их младший сын Вася, Федя и старший их сын Сеня с женой Верой и двумя маленькими детьми. Это о ней я тебе рассказывала: как наша Советская власть, после того как вернулась сюда в 1944 году, ее вместе с четырьмя детьми из этого же, их собственного дома, отданного им румынами, выгнала.
Так вот, сначала эта Грунька и вожак той комсомольский банды, сморчок лет двадцати, потребовали от папы с мамой, чтобы они все драгоценности и зерно сдали.
Папа сказал, что в доме уже ничего нет, так они стали ему расстрелом грозить, при этом пистолетом перед лицом махать.
А что им уже тогда сдавать-то было?!.. Корову у них к тому времени уже забрали в колхоз, кабанчика — тоже; почти все зерно, что у них оставалось еще с прошлого года — шесть мешков, еще месяц назад эти борцы за Советскую власть подчистую из сарая выгребли и унесли.
Сказал папа им — не лютуйте, что нет уже в доме ничего, что мы скоро с голоду ноги протянем… Так нет, подскочила та гнида в косынке красной к папе и кулаком ему прямо в лицо!..
Замолчав, баба Киля быстро заморгала своими старушечьими глазами, и в них навернулись слезы. У меня тоже от злости перехватило горло, мне стало трудно дышать, а голос внутри в бешенстве завопил: «Ох, если бы я мог»… Но, что я мог? Я мог только слушать и от возмущения сжимать кулаки. А баба Киля, с трудом справившись с волнением, сдавленным голосом продолжала:
— В тот день они всю землю вокруг дома и на огороде лопатами изковыряли, в доме и на чердаке все перерыли и даже в туалете они дерьмо ведрами черпали — драгоценности и деньги искали, падлюки.
Когда эти строители коммунизма ничего не нашли, они папу бить стали, его младший сын Вася защищать отца бросился, так они его тоже избили, скрутили и увели. Неделю мы его не видели и думали, что больше никогда не увидим, но он вернулся, весь избитый и подавленный. А на следующий день их всех из хаты выбросили. Ничего им взять с собой не разрешили, хорошо, что мы хоть успели за день до этого их швейную машинку «Зингер» забрать…
Боже, что тогда творилось!..
А Вася, бедняжка, всегда такой сияющий и цветущий парень, после того, как его избили тогда и из дома на улицу выбросили, несколько дней совершенно разбитый по улицам села бродил — видеть он никого не хотел, а потом он руки на себя наложил — повесился ночью на ветке акации. Это такое горе было…
Дело в том, что через неделю после того, как его из дома выбросили и избили, свадьба должна была у него быть. Он готовился к ней, мечтал о семье, работал, а остался только в том, что на нем одето было, и жену свою молодую ему уже приводить некуда стало. А девочка его — Дуня, после этого тоже чуть себя жизни тогда не лишила — ее родители в саду чудом с петли успели снять,… она, как потом оказалось, беременной была, бедняжка. Вскоре у нее сын родился — Витя. После того, как наши войска освободили село в 1944 году, он с друзьями — мальчишками такими же, как и он, снаряд неразорвавшийся разбирать стал — их после войны много вокруг села валялось. Снаряд тот разорвался, и несколько детей тогда погибло, а Витя без ног остался. В конце 40-х годов, Дуня с Витей пошли жить куда-то в Новоодесский район — там сестра ее жила, больше я их никогда не видела.
А двоюродный брат деда Вани и крестный отец твоей крестной мамки — Коля Писаренко, видя, что вокруг творится и чувствуя, что не сегодня — так завтра представители «народной» власти и к нему доберутся — бычка своего годовалого зарезал, чтобы побыстрее съесть его. Он всем родственникам разнес по кусочку мяса, а на следующий день его не просто раскулачили — его еще и арестовали за то, что он не позволил своему бычку стать колхозной собственностью. А у него жена Маня тоже тогда беременной была и двое детей маленьких… Боже, как она тогда кричала… ее от брички, в которой увозили Колю, еле оторвали тогда. Она в истерике билась, а люди ей ничем помочь не могли — они даже вслух выражать свое отношение к происходящему не могли — боялись, что и их тоже арестуют. После ареста Коли, Маня какое-то время у его родного брата — Васи, жила, а потом она вместе с детьми пошла к своим родителям жить в село Арделево. А в 1933 году, как я потом узнала, умерли они там все от голода. Колю мы тоже больше никогда не видели. А хорошим Коля парнем был… До женитьбы он был первым парнем на деревне, он на гармошке
