берегу маслянисто желтеет крупная икра.
Сначала мне показалось, что это опять принесенная с верховьев снасть, но здесь я разглядел голубую изоленту на выглядывающем из сети проволочном кольце и сразу же понял, что это мой вентерь.
Рискуя набрать в сапоги воды, лезу в протоку и против течения бреду к загородке. В душе теплится надежда, что все обойдется, мало ли где могут быть похожие вентери. Но одно крыло повалено в воду, а там, где должна стоять «морда», бурлит вода.
Мамашкин догнал меня и встревоженно спросил:
— Это рыбнадзор, да?
— Да какой там в черта рыбнадзор! — выругался я. — Не видишь, что ли? Медведь похозяйничал. Это тот самый, что и на скалах. Он здесь давно на «мордах» специализируется и шустрит похлеще любого рыбнадзора. Те приехали и уехали, а этот никуда.
Напарник
У меня гости. Приехал Шурыга, привез две сенокосилки, пресс для увязывания сена в тюки, Федора и собаку Найду. Найда вместе с шофером сразу же убежала на рыбалку, а Федор спит в кабине. Мы с Шурыгой успели поругаться, затем помирились, сходили к лесозаготовительному участку, а он все еще не просыпается. Бригадир заглянул в кабину, покачал головой и сплюнул:
— Во, кадру себе откопал! Тысячу раз зарекался не связываться с пожарниками. Нет, взял. Я тебе скажу, пусть у человека в трудовой книжке хоть сто записей, хоть мильен мест переменил — не боись. Больше всего: перед тобой самый что ни есть романтик-неудачник и вкалывать будет за троих. Но если в трудовой один-единственный штамп из пожарки — лодырь. И не какой-нибудь, а мрачный.
— Как это? — не понял я. — Скучный, что ли?
— Не-е. Это такой труженик, что ему и мозгой шевельнуть тяжело. Недавно этот Калипух вместе с нашими ездил на Утесное за вениками. Там рябины, черемухи — море. Все охают, ахают, а он ни в одном глазу. Его спрашивают, чего ты, мол, такой безразличный к природе или она тебе вообще не нравится? Калипух соображает, что же ему больше всего запало в душу. Все-то ждут, сейчас он начнет перечислять закаты, восходы, ромашки, лютики. А Федор и брякнул: «Я же говорю, все нравится. Вот, например, плюнешь — куда захочешь, и никто тебе ничего».
Я рассмеялся, улыбнулся и Шурыга, а Мамашкин пожал плечами, стукнул каблуком по колесу и сказал:
— Не понимаю, что здесь смешного? Кому глянется поп, кому попадья, а кому попова дочка. Просто человек смотрит на мир более рационально.
— Ну что рационалист, это уж точно, — поддержал его Шурыга. — Мужики эти веники сдали на ферму по пятаку, а он банщице по тридцать копеек загнал. Буди его, да будем разгружаться, мне к планерке нужно в конторе быть.
Разгрузились, еще раз прикинули, где лучше всего поставить домик-будку, где столовую, где навесы для техники, Шурыга кликнул шофера и укатил в совхоз. Я договорился с ним насчет зарплаты, и он пообещал или привезти ее сам или передать с Мамашкиным.
— Одно в толк не возьму, зачем тебе в тайге деньги? Что-то мне все это сомнительно и подозрительно, — щурил глаза Шурыга. — Не вздумай здесь какой-нибудь конфуз организовать. — И в кабине приопустил стекло и, кивнув в сторону Федора, добавил: — За него не бойся. Я ему все наряды показал, если справитесь, прямого рублей по двести восемьдесят получится. Калипух деньги уважает, теперь и тебя на заработки потянуло, так что споетесь.
Не успела машина с Шурыгой исчезнуть за поворотом, как у нас закипела работа. Прежде всего Мамашкин решил завалить нас стройматериалом.
— Не сегодня-завтра полетят белые мухи, потом каждое бревно по пуп в снегу тянуть будешь, да к тому же и вид у вашего лагеря слишком неубедительный. Палатка, костерок — глянуть со стороны — турист-браконьер местный. Иначе не подумаешь. А вот когда здесь будет маячить гора бревен, доски появятся, стружкой запахнет — любой рыбинспектор даст голову на отсечение, что человек явился сюда не за икоркой. Политикой, браток, не только в ООН заниматься нужно.
Отыскали ломы, трос, натянули рукавицы-верхонки и завертелись. Привезли две тележки досок с лесозаготовительного участка, приволокли брошенный у дороги прицеп, забрали остатки размытого моста.
Памятуя слова бригадира, я наблюдал за Калипухом и ничего такого не заметил. Он карабкался на бревна, ворочал ломом, таскал трос ничуть не меньше, чем я. Правда, раза два я приловил Федора на том, что он хватался за более тонкий конец бревна, но, во-первых, это могло получиться случайно, во-вторых, он выглядел щуплее меня и, понимая это, экономил силы.
А вот насчет коммерции бригадир подметил точно. На вырубках буйно разрослась смородина. В этом году был хороший урожай, и ветки буквально гнулись от красных ягод. Пока Мамашкин отвозил бревна, Федор успел набрать литровую банку смородины и стал подсчитывать, сколько можно выручить за разбросанные по лесосекам дрова, а затем его внимание привлекли вскипающие со дна небольшого таежного озерка пузыри.
— Надо же, сколько добра пропадает. Ты, наверно, и не знаешь, что этот газ горит не хуже бензина. Если собрать в баллон, можно запросто и жратву сварить, и машину заправить. А он буль-буль — и в воздух, буль-буль — и в воздух. Может, вместе с каждым этим «буль» копейка вылетает.
Мы разобрали два лежащих у опушки штабеля и взялись за третий, когда Федор присел, заглянул под бревна и махнул рукой:
— Сюда! Нора какая-то. Ружье несите, кажется, там кто-то есть.
Со стороны густого лиственничника под штабелем темнеет широкое отверстие. По бокам оно заросло пушицей, сверху крест-накрест пересеклось чуть заметными паутинами. У всех растущих вокруг штабеля молодых лиственничек сломлены вершины. Берлога! Перед тем как залечь, медведь заламывает деревца у своей берлоги и выстилает тонкими веточками пол своей зимней квартиры.
Мамашкин зажег спичку, посветил в дыру. На дне слой потемневшего перетертого мха, кое-где из него выглядывают лиственничные веточки. Я залез в берлогу, чуток полежал на подстилке, стараясь представить, как чувствует себя здесь косолапый.
Мамашкин обследовал лежащие в штабеле бревна, одно даже приподнял, затем распорядился:
— Не будем трогать. Вдруг он снова сюда на зиму спать устроится. Мы его аккуратненько из берлоги и вытряхнем. Мне, братцы, медвежья желчь во как нужна, — чиркнул он себя по горлу. — Две сотни без всякого на бочку выложу. Вы это, мужики, учтите.
Часов в шесть вечера, когда наша стоянка стала напоминать лесозаготовительную биржу, Мамашкин заглушил трактор и позвал меня в кабину.
— Ты когда-нибудь имел дело с неводом? — спросил он, пытливо глядя мне в лицо.
— Давно. Я удочкой все время ловлю, а неводом лет десять не пробовал.
— Ну, против меня ты академик, — хохотнул Мамашкин. — Я-то вообще никогда не пробовал. Представь себе, невод есть, резиновый костюм у соседа занял, расспросил, что и как, а попрактиковаться не пришлось.
— Может, Федор?
Мамашкин глянул на сидящего у костра Калипуха, скривил губы:
— Не пойдет. Не та музыка, и голос не тот. Он же в первой яме утонет или в сеть запутается. А нам, браток, утопленники не нужны… Говоришь, твой Бобков вниз укатил? А объезда какого-нибудь не знаешь?
Я пожал плечами.
— Нет здесь другой дороги, — уверенно подтвердил Мамашкин. — Мост мы доломали, а через скалы и луноход не пройдет. Сейчас перекусим, захватим невод и попробуем удачу. Не ехать же домой с пустыми руками.
«А если он вдруг заявится? — подумал я о Бобкове. — За шумом воды никакой машины не услышишь.
