Цареградский оборотень

Жеребенок попался ему под руку. Он обхватил его и пригнул неуклюжую головенку к воде.

-- Кланяйся, кланяйся, малой! Первым княжича встретил! Счастье -- тебе!

-- Брога, оставь малого! -- уже принялся повелевать княжич.

Воин потянул кобылицу за поводья и двинулся вместе с ней в реку, а жеребенок несмело заплескался следом.

-- Ты куда! -- обернувшись, прикрикнул на него Брога.- Тебе рано уши мочить.

Малой совсем заробел и уперся на месте. Брога сердито зарычал по-собачьи, подхватил его и, вынеся на берег, громко шлепнул по заду. Жеребенок отпрыгнул и закачался на своих ходульках.

-- Накажи-ка, мать,-- попросил Брога кобылицу.-- Пускай дождется, не бросим.

Кобылица фыркнула, и малой отпрыгнул от воды еще на пару шажков. И вот две головы, человечья и кобылья, двинулись по вязкой, студеной глади, раскатывая в стороны серебристые кольца.

Княжич потянулся навстречу Броге и едва сумел сдержать в себе силу.

Девять лет, девять зим ромеи учили его сдерживать в себе помыслы, думать о них со стороны, превращаясь в двух человек, живущих в одном теле. “Такова мудрость, не доступная варварам,-- говорили они,-- и ты должен впитать мудрость сию, ибо твоя участь особа: по милости Божьей стать великим рексом[20] среди северских племен и привести их ко главенству среди всех варваров. В тебе будут двое. Свои увидят в тебе своего, но ты среди них, в роде своем, будешь более, чем один, видимый плотским глазом. Так ты объединишь два царства.” “Так я воздвигну свой Рим”,-- решил княжич, вспоминая давние слова отца...

Он сдержал в себе силу и гордым взором обвел людей, сбившихся под шкурами и называвших себя “римлянами”, а потом -- их охранников, с любопытством следивших за пловцом. И так неторопливо обозрев плавучий островок великой Империи, княжич Стимар отпихнул ногой ближайшего гребца, поднялся на гребную лавку и легко встал на борт.

-- Филипп, просыпайся! -- властно позвал он одного из ромеев на том языке, который знал уже лучше своего.

Силенциарий Филипп Феор, посланный в долгую дорогу царским провожатым княжича, уже давно не спал.

Филипп Феор первым услышал, как застучали в днище галеры маленькие волны. Он не вертел головой, как все, а только раз-другой  невольно приподнял веки. Блюститель дворцовой тишины умел чутко прислушиваться ко всем звукам, скрупулезно укладывать их в памяти, превращая в мозаику, на которой для внутреннего взора ясно проявлялась картина не только происходящего, но и всего того, что произойдет в ближайшие мгновения.

Казалось со стороны, один только он на корабле не был разбужен шумом и до сих пор не ведает, что делается с варваром и что тот замыслил. Но Филипп Феор ведал и уже давно размышлял, как ему надлежит ответить на все слова, которые скоро скажет наяву , но  у ж е  сказал в его, силенциария, памяти, этот будущий великий рекс  варваров.

-- Филипп! -- вновь настойчиво позвал его княжич.

“Голос крепнет. Почуял свой двор,-- подумал силенциарий, лениво выпрастывая из-под теплой шкуры свою холеную руку, дабы этим неторопливым жестом еще немного потянуть время.-- Придержать бы щенка, а то свои принюхаться не успеют... Порвут, не ровен час.”

-- Слышу, княжич,-- тоже захрипев от чужой сырости, откликнулся он на северском наречии, но продолжил на своем, эллинском: -- Послушай и меня, будущий рекс. Остался переход. Сегодня доберемся до твоего города. Разве истинный рекс спешит?

-- Филипп. Скифский жеребец почуял родную степь.

-- Напрасно будущий рекс портит священный обряд встречи. Напрасно. Народ любит вспоминать такие дни...

“Может, и не стоит удерживать, чтоб не брыкался,-- усмехнулся про себя силенциарий. Сам придет к своим -- легче примут...”

Еще накануне будущий рекс сбросил с себя ромейские одежды, облачился в свои. Надел узкие кожаные штаны длиной до щиколотки, пропустил через верхние поясные петли завитую косой толстую льняную бечеву и затянул ее сбоку, над бедром. Потом оказался в светлой льняной тунике с длинными прямыми рукавами и с узорной -- всякие крестики и уголки -- вставкой на груди. Запястья стянул двумя широкими красными тесьмами. Опоясался грубым кожаным ремнем с железной пряжкой в виде уплощенной бычьей головы.

Примерил еще раз и верхнюю одежду, присланную с родных земель на вырост позапрошлым летом -- толстый кафтан с овчинным подбоем, шерстяную накидку с куньей опушкой, княжью шапку с горностаевым околышком. Зимние рукавицы с отдельным перстом тоже натянул.

“Все ученье ослу под хвост,-- усмехнулся тогда Филипп Феор, налюдая за превращениями.-- Только полинял раз-другой в неволе -- вот и все. Пришел варвар -- и уходит обратно тем же варваром.”

Но варвар заметил-таки усмешку, прищурился совсем не по-варварски хитро и окатил силенциария латинской премудростью, которую любил часто повторять его духовник, отец Адриан :

-- Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.

Пожалел и оставил только сапоги на ногах, роскошные сапоги цареградской выделки.

Теперь княжич в своей варварской тунике, штанах и ромейских сапогах встал обеими ногами на узкий бортик и прошел несколько шагов, почти не шатаясь.

Филипп Феор позавидовал его звериной легкости.

-- Сколько лет жеребец бегал по кругу, будто на Ипподроме,-- услышал он от северца.-- Долго, Филипп. Я ведь варвар, разве не так?

Силенциарий повел бровью:

-- Всякий, если рассудить, рождается на свет варваром.

-- Я нырну в реку ромеем, а вынырну северцем.

“Теперь не удержишь!”-- со смутной тревогой вздохнул силенциарий, а вслух проговорил:

-- Если только северцем, мне не сносить головы, будущий рекс.

-- Я сберегу твою голову, Филипп. Заплачу за нее, сколько попросит василевс. Пусть пришлет мне. Буду пить из нее вино, чтобы набраться твоего ума, Филипп... Так делают все варвары.

-- Проси уши,--  тихо засмеялся силенциарий.-- Довольно будет одних ушей... Пускай их отмочат в уксусе и подадут тебе в полночь. А к ушам поджарь еще вот этот палец.

Он шевельнул указательным пальцем правой руки, похожим на слугу, который когда-то согнулся пред господином да так больше и не смог выпрямиться. Княжич знал, что этим пальцем Филипп Феор в затерянном своем детстве вздумал как-то, едва освоив счет, провести перепись зубов в пасти одного из псов, охранявших дворцовую тюрьму. До того дня свирепый пес всегда лизал Филиппу руки и нос, радостно виляя хвостом.

-- И глаза, Филипп. Еще нужно съесть твои глаза, чтобы все видеть, даже когда отвернешься или крепко сомкнешь веки,-- решительно добавил княжич.

Силенциарий приоткрыл один свой глаз пошире и пристально посмотрел им на молодого славянина.

“А ведь так и договоримся...-- с легким опасением подумал Филипп Феор.-- Кто знает, что ему взбредет в голову у своих.”

-- Тогда не торопись, княжич. Последи сам, чтобы столь ценный для тебя товар был доставлен без порчи,-- посоветовал он.

-- Я доверяю тебе, Филипп,-- ответил княжич, поворачиваясь лицом к реке,-- и приму твой дар на своем столе, как надлежит князю. Потому и спешу упредить посольство...

Тут княжич Стимар изо всех сил оттолкнул от себя и корабль, и силенциария Филиппа Феора и всю Империю, кормившую, одевавшую и учившую его эллинской премудрости целых девять лет подряд. Он с наслаждением расправился весь в короткой, как вздох, пустоте и канул в реку.

Вода обожгла его, будто кипящая в котле смола, и он обмер, потеряв себя в глубине. Если бы Брога мог опустить голову и посмотреть в глубину реки, то изумился бы еще глубже. Ему почудилось бы, что княжич разбился об воду и рассыпался весь по дну, как рассыпается, упав с неба на реку, тень чересчур