пятилась его кобыла, толкая задом жеребенка, а от сырой травы у ног воина начал подниматься пар.
-- Живая,-- шумно вздохнув, радостно изрек воин.-- Солона... Нынче же силы прибавится у меня, княжич, девать станет не ведомо куда. Только к тебе на службу идти... хоть смердом... или уж бродником на Дикое Поле[24], если к себе не возьмешь.
Глаза его стали блестеть, как у охотничьей собаки, втягивающей ноздрями жизнь только что задавленного ею зверя.
-- Возьму не глядя, Брога,-- радостно ответил и княжич, отирая кровь другой рукой безо всякой жалости о потерянной силе.-- А теперь дай мне слободского хлеба, свою силу восполнить.
В два счета воин успел сбегать до перелеска и принести оттуда, уже во рту, разжеванный лист подорожника. Сам же прилепил его к руке княжича. Потом достал из седельной сумы ячменную лепешку и разломил пополам, как и велел ему старший побратим.
Они сели на том же месте, посреди луга, и княжич, начав трапезу, вопросил воина:
-- Реки, Брога, едят ли покойники хлеб посреди дня?
-- Не слыхано такого,-- отвечал тот.
Он хотел было предложить княжичу заново смешать свою слободскую кровь с его Туровой кровью, как первый раз они сделали тогда, за холмами и лесами девяти минувших лет -- в ту весну, когда Брога вытащил княжича из полыньи. Хотеть-хотел, но поостерегся.
В те давние времена им было еще далеко до совершенных лет, и побратимство не могло считаться истинным. И сам князь-воевода Хорог, когда узнал, что делалось у полыньи и на берегу, отрек детское побратимство, хотя и вынул из своего ларя за спасение сына всей Слободе по куне на дым[25]. Тогда оба были малыми щенками, и княжич первым предложил побратимство...
Воин заметил, что жеваный лист отпал от руки княжего сына, словно сытая пиявка, и кровь снова закапала -- то на его порты, то на траву. Земля же тут была Слободская, не Турова.
-- Гляди, истекает, княжич,-- указал он.-- Оберечься бы.
-- Сама станет,-- отказался княжич от нужного оберега.-- Собаку бы сюда. Живо затянуло бы.
-- Забыл, княжич? Мы-то собачьи и будем,-- напомнил воин и коротко полоснул ножом по своей руке, немного повыше запястья.-- Может, собачьей и возьмешь на мену, княжич, чтоб не ослабеть... коли живой.
-- Помню, Брога, наше с тобой побратимство,-- проговорил Стимар, пристально глядя в серые глаза воина, смотревшие на него с собачьей преданностью.-- Найдется и ныне, чем сухой хлеб запить.
И больше ни одной капли крови не дали они пасть на землю, пока не стала, и Брога радовался, что теперь уж верно они оба, хочешь -- не хочешь, сохранили давнюю клятву. Клятву, более всех оберегов подтвердившую, что княжий сын из Турова рода вернулся живым, раз не холодело в слободских жилах, когда княжич брал чужую кровь на мену. Кобылица же, пока люди трапезовали, отходила от них все дальше, пугливо отступая за круг курившейся паром травы.
-- Мнится мне, княжич, не один день будет тебя родова в бане томить,-- со вздохом проговорил воин, когда встала кровь, кончился весь хлеб и последние хлебные крошки пропали с ладоней.
-- Пускай томит,-- согласился Стимар, а про себя решил: “Придет черед -- и я их заставлю потомиться в
Зарябило вдруг по всему полю -- то ветер пронес по травам от реки тени выставленных с галеры весел и аромат ромейского воска, похожий на невольный сон в летний полдень.
-- Поторопиться бы, княжич,-- сказал воин, снова встретив
Он заметил, что кобылица вздрагивает, чуя еще не запекшуюся кровь и успокоил ее, обмазав ей ноздри своей слюною, еще пахшей съеденным хлебом. Дальше через слободские земли кобылица понесла сразу двух седоков.
Брога гнал ее к граду Турова рода по такому пути, который княжич Стимар никак не узнавал.
Когда же перескочили межу, княжич велел воину сдержать ход, чтобы запах родной земли не проскочил через ноздри раньше, чем удастся его вспомнить.
Он, сидя позади Броги, вертел головой, и казалось ему, что все вокруг узнает, только чего-то все еще не хватает для того, чтобы места признать своими от рода.
-- Сойди-ка,-- толкнул он воина.
Тот живо соскочил вниз.
Тогда княжич обозрел землю вокруг и увидел, что все на этой земле стало ближе и теснее, чем виделось в детстве. И Лисий Лог должен был оставаться еще далеко, а чуялось, что уже где-то рядом, рукой подать.
-- Лог далеко еще? -- спросил он, недоумевая.
-- Вон, княжич, рукой подать,-- подтвердил Брога его догадку и протянул руку, указывая на черный покров.
Стимар посмотрел в сторону палей, видневшихся вдали, и у него, словно межою, захлестнувшей горло, перехватило дыхание. Издали свои земли казались совершенно чужими, как холодные зимние тучи.
Он ударил чужую кобылицу по ребрам и помчался туда, оставив позади остолбеневшего от изумления Брогу.
Он гнал во весь опор к той широкой черноте и, достигнув, верно, проскочил бы всю ее в одну незримую стигму бытия, как проскакивает душа черноту между двумя сновидениями -- так миновал бы он просторы гари, если бы кобылица сама не уперлась вдруг на месте, у опасного края, и не заржала испуганно перед глубоким черным провалом в земле.
Озноб охватил княжича Стимара под теплым корзном. Он хотел обернуться и переспросить бежавшего следом воина, где же дорога и где тот заветный Лог. Но страшно было спрашивать воина, потому что черный провал и был тем Лисьим Логом, где испокон его, княжича, короткого века росли высокие липы, рос орешник и где он вместе со своими братьями любил когда-то красться за всякими зверьками, а потом еще девять лет подряд любил охотиться уже в одиночку, легко отыскивая Лисий Лог в своих цареградских снах.
Роща, некогда подступавшая к Лисьему Логу с другой стороны, тоже вся сгинула, оставив за собой только сплошной черный покров теней, что тревожил взгляд издали, а теперь тяготил дыхание горьким и соленым запахом золы, под которым теперь были погребены все запахи любимых снов.
У Стимара закружилась голова, и он на миг потерял себя, будто вновь канув с ромейской галеры в холодную глубину реки. Чуткая кобылица сразу сделала шаг в ту сторону, куда княжич стал валиться, и, когда он очнулся, едва удержавшись в седле, то огляделся по всем сторонам света и стал думать, что же случилось с ним и с землею.
А случилось, что, пока княжич таился за межами родных земель, кто-то отнял у него Лисий Лог и вместе с Логом отнял какое-то огромное богатство, которым он владел и цену которого не знал до того, как заметил кражу. Будто бы исчезло такое особое богатство, без которого он не только не имел права быть на этих землях княжьим сыном, но и родиться на этих землях никогда не мог, а потому неизвестно откуда теперь взялся -- из каких неведомых и потаенных мест.
Древний заговор против всякого морока так и просился на уста -- тот заговор, которому старейшины рода обучили княжьего сына перед его отбытием в ромейское царство.
Все должно было пропасть от этого грозного реченья из трех имен верховных богов небес и солнца -- и этот черный провал в земле, и черное поле, и Брога, поивший его своей собачьей кровью, и чужая кобылица со своим жеребенком, и та река, в чьей глубине он потерял себя; и, должно быть, пропал бы от заговора сам корабль, какой привез его через море против течения реки в этот край, который теперь не в силах было признать своим. И где же тогда суждено было очутиться княжичу Стимару после тех разруштельных слов, в иную стигму бытия?..
Тогда он отринул древний заговор и вновь осмотрелся по сторонам, собирая для себя под небесами новую землю, без которой ему вот-вот пришлось бы пропасть самому, оставшись только тенью в своих цареградских снах.
Замкнув взглядом земной круг, княжич Стимар устало вздохнул и проговорил в чужую сторону света:
