Я выросла в солнечной и теплой Южной Каролине, но Нью-Йорк всегда был для меня Меккой. Поэтому после смерти отца я упаковала вещи и с согласия матери отправилась на Восток, надеясь найти работу в музее, о которой всегда мечтала. Холодные зимы и самостоятельная жизнь немного пугали меня, но я знала, что должна это сделать. Мать, которая когда-то была знаменитой Бернардиной Бьернсон, одной из великих пловчих своего времени, теперь стала просто старушкой и жила со своей обожаемой младшей сестрой в городке, где я выросла, так что я могла за нее не волноваться.
Иногда я жалела, что была поздним ребенком. В детстве я не играла с братьями и сестрами, и если бы не друзья, которые появились у меня в музее, и работа, поглощавшая все мое время, я, наверное, чувствовала бы полное одиночество.
Кроме того, не признаваясь в этом даже самой себе, все это время я ждала, что в один прекрасный день я снова увижу его. Это было предопределено судьбой.
Я подсознательно искала в толпе знакомый поворот головы или уверенную мужскую походку, которая была мне так хорошо известна, и порой чей-то грубоватый голос или поддразнивающая улыбка напоминали мне о том, что давно следовало забыть, заставляя мое сердце биться быстрее.
Разумеется, я ни разу не увидела его. Я читала его книги, знала, что он живет в Нью-Йорке, но у меня не хватило смелости снова написать ему или придти. То, что он когда-то отверг меня, по-прежнему причиняло боль, и я старалась забыться в работе.
Я выполняла обязанности секретаря и помощника хранителя музея, а кроме того, с удовольствием бралась за все, что бы мне ни поручали, причем именно последнее нравилось мне больше всего. Моим любимым местом были кладовые, где на длинных рядах полок хранились сокровища, которые редко выставлялись для экспозиции. Здесь я помогала составлять каталоги, вытирать пыль, делать незначительный ремонт…
Неподалеку от музея я сняла небольшую квартиру и время от времени встречалась с двумя или тремя молодыми людьми, чье общество мне нравилось, но не испытывала ни к кому из них каких-либо серьезных чувств. Видимо, я была еще не готова разделить свою судьбу с каким-либо мужчиной.
В тот памятный день я занималась простой, но довольно занимательной работой. Бронзовая статуя балетной танцовщицы, почти в полный рост, изготовленная в Италии в эпоху рококо, была принесена в кладовую для обновления полировки. Надетая на ней настоящая пачка совсем обветшала, и моей задачей было одеть скульптуру в новые слои тюля. Я попросила рабочих поставить ее на длинный выставочный стол, куда падал свет из расположенных почти под потолком узких окон, и забралась туда же. Стоя на коленях с иголкой в руках, я склонилась над вытянутой ножкой бронзовой балерины и дружески болтала с ней во время работы.
Я знала о предстоящем приходе Гленна Чандлера. Имя его отца было хорошо известно в искусствоведческих кругах. Хотя Колтону Чандлеру было уже за пятьдесят, он по-прежнему не выходил из моды, а написанные им портреты Джавахарлала Неру и Сары Черчилль находились среди экспонатов музея и занимали почетное место в главной галерее наверху. О его сыне мне было известно только то, что он управляет небольшой художественной галереей, в которой я ни разу не была.
Художники и скульпторы часто посещали наш музей, и я не тушевалась при виде знаменитостей, тем более что с некоторыми из них мне приходилось встречаться еще в доме моего отца.
Хранитель сообщил мне, что Гленн Чандлер собирается придти в наш музей этим утром, чтобы посмотреть на мейсенские статуэтки восемнадцатого века, и попросил меня принести их из кладовой. Я решила, что пока он будет изучать их, смогу продолжить собственную работу, но мистер Чандлер запаздывал уже на полчаса, и я испытывала легкое недовольство, подозревая, что из-за него мне придется отложить свой ланч.
Услышав звук открываемой наружной двери и приближающиеся голоса, я поторопилась сделать последние стежки на пачке балерины, прежде чем спуститься со стола.
Первой вошла хранитель миссис Олбрайт и, подняв глаза, с легкой насмешкой в голосе обратилась ко мне:
— Мисс Блейк, может быть, вы сойдете со своего насеста и покажете мистеру Чандлеру статуэтки, которые приготовили для него? О, пожалуйста, простите, кажется, звонит мой телефон! — повернулась она к гостю и поспешно вышла, оставив его стоять у двери.
Я бросила через плечо быстрый взгляд и отметила, что высокий мужчина внимательно наблюдает за мной.
— Через минуту я буду свободна, — сказала я, втыкая иголку в пачку.
Поскольку он не пришел в оговоренное время, промелькнуло у меня в голове, ничего не случится, если теперь ему самому придется немного подождать. Видимо, в этот момент во мне взяли верх норвежские гены — отец всегда говорил, что моя мать была очень упряма.
Посетитель ничего не ответил, и в следующий раз я взглянула на него, только закончив шить.
Гленн Чандлер стоял неподвижно, по-прежнему изучающе глядя на меня горящими темными глазами, и я вдруг почти физически ощутила сдержанную силу, таящуюся в этом человеке. Его внешность напомнила мне «Портрет неизвестного» кисти эстонского художника Китса, который висел в доме моей матери. У изображенного на нем мужчины тоже были тонкие, волнистые волосы темно-орехового цвета с красноватым отливом, очень большие, почти черные глаза, удлиненное худое лицо с красивым чувственным ртом…
Молчаливый откровенный интерес Гленна Чандлера к моей персоне был почти оскорбительным.
— Я готова, — сказала я, прерывая эту странную игру в «гляделки», и сделала шаг в сторону, чтобы спрыгнуть с длинного стола.
Но он вдруг быстро подошел ко мне, двигаясь с легкой грациозностью, которая, как я поняла позже, выработалась у него благодаря спорту: катанию на лыжах, на коньках, верховой езде.
— Оставайтесь там, где стоите, — повелительно произнес Гленн. — Не шевелитесь.
Я почувствовала себя неловко, но тем не менее выполнила его приказание.
Он обошел стол, сделав полный круг, в то время как его горящие глаза не переставали изучать меня. Я хотела было возмутиться таким бесцеремонным разглядыванием, но остановила себя, так как в этом взгляде не было ничего оскорбительного.
— Этот серо-зеленый рабочий халат, — задумчиво пробормотал Гленн, — замечательно оттеняет цвет ваших глаз, делая их еще ярче. Он доминирует, но так и должно быть. И волосы вы причесываете именно так, как надо — они свободно лежат на плечах, обрамляя лицо. Только вот напрасно вы закололи их гребешками за ушами. Выньте их.
Я наконец пришла в себя и спрыгнула со стола, в высшей степени раздосадованная.
— Мейсенские статуэтки находятся здесь, — холодно сообщила я. — Я принесла их для вас и…
В его улыбке было нечто обезоруживающее.
— Теперь мы можем забыть о них, — сказал он. — И не смотрите на меня так. Я еще не знаю, что с вами делать, но это будет нечто. Нечто значительное. Так что не надо сопротивляться.
Мне всегда нравились властные, решительные мужчины, действующие ласково, но твердо, — таким был мой отец, — но я терпеть не могла, когда мной командуют. Меня можно было увлечь и повести за собой, но когда я сталкивалась с высокомерием и самоуверенностью, то мой дух противоречия тут же восставал. И все же, несмотря на свой гнев, я уже начинала понимать, что этот мужчина взволнован чем- то, не имеющим отношения ко мне лично. Он не собирался оскорблять меня и не заигрывал со мной.
Я стояла, как загипнотизированная, когда он приблизился и сильными длинными пальцами вынул из моих волос два серебряных гребешка. Эти прикосновения были почти нежными. Мои светлые волосы рассыпались по плечам, и он замер, не отрывая от них задумчивого взгляда. Мне понравились его темные глаза. Хорошо, что они не голубые.
— Я вылеплю вас из алебастра, — пробормотал Гленн себе под нос. — Из чистого белого алебастра, напоминающего лед. Я смогу это сделать. И сделаю.
Я опешила. Как на это реагировать? Моделью я становиться не собиралась — такого рода работа меня совершенно не привлекала. Мое смущение росло, и то, что он не испытывает ничего подобного, начинало меня злить.
— Если вы хотите посмотреть на мейсенские статуэтки, то поторопитесь, — предложила я. — Иначе я
