Лутра встал, сполз на кромку плывущей льдины, понюхал воду, и будто только теперь сломались, обрушились тесные границы гор. Карта желаний, необъяснимой тяги в новые места точно куда-то исчезла из его головы, и место ее, все затопив, заняла широкая, бескрайняя река.
Лутра расслабился и осторожно погрузился в воду, где уже робко шевелились рыбы; снизу было еще лучше слышно, где раскалывается лед, и легче выбрать место на льдине или на берегу, чтобы удобно посидеть там, поедая добычу.
Здесь не было быстрой, молнией мелькающей форели, не было стремительного течения, шумных, гулких порогов; вода текла медленно, равномерно, и жили в ней сонные карпы и сходные с ними рыбы. Добыть себе пропитание не представляло Лутре труда. Он плыл под водой от одной проруби к другой и каждый раз вылезал с рыбой, то с большой, то с маленькой, то со щукой, то с лещиком. И чем больше он утолял голод, тем больше росла его тоска по старой норе.
Среди воспоминаний выдры сохранилась, конечно, картина непонятого разрушения старого дома и какая-то неприязнь к тому месту, но на это наложился толстый слой свежих впечатлений от странствий, чужих краев, озер с форелью, грохота выстрела и пещеры с мелким песком, где живут летучие мыши. И ему казалось, что старая нора по-прежнему существует.
Он проплыл подо льдом мимо своей летней квартиры, даже не вспомнив о ней, но отсутствие старого тополя его насторожило, и с противоположного берега он некоторое время изучал обстановку.
Однако долго ждать он не мог: река заволновалась, лед на ее спине стал ломаться, льдины громоздились одна на другую, глубоко погружались и вновь выныривали на поверхность, ходили ходуном; торосы распадались. Лутра думал о своей ране, из-за которой непредвиденное столкновение с какой-нибудь льдиной было бы очень нежелательно. Больше нельзя было ждать.
Нырнув поглубже, он переплыл реку и, внимательно прислушиваясь и принюхиваясь, полез в устье туннеля.
Очутившись в старой норе, он ничуть не удивился, что там ничего не изменилось.
Нижняя часть ее была припорошена землей, и с потолка свисало больше, чем раньше, корней, — вот и все перемены.
Какой-то блаженный покой охватил старую выдру; она легла, закрыв глаза, словно за время ее отлучки ничего, ровным счетом ничего не случилось.
В это утро Река почти полностью расправилась со льдом. Разломала его, покрутила, растопила замерзшую воду и льдины, те, что побольше, выбросила на берег, где их пронзали солнечные лучи, обтесывал тихий южный ветерок, и они вскоре начали таять.
Потемнел склон холма, по дорожным колеям побежали ручейки, заросли камыша затопила снеговая вода. В мышиных норках она журчала так, точно лили во флягу доброе вино, и народ Цин, к полному удовольствию прилетающих и улетающих сарычей, сушил на солнце свои потертые зимние шубки.
—Кьё-кьё! — кричали, кружась высоко в небе, прилетевшие обыкновенные канюки, а зимняки, расправив крылья, молча спешили на север.
Они улетели бы и раньше, но над ними проносились одна за другой стаи гусей, и они не хотели лететь в их обществе.
Зимняки, важные, молчали, переваривая пищу. Но когда появились обыкновенные сарычи, они, не попрощавшись, двинулись по древнему пути осенних и весенних перелетов. И подобно тому как у Лутры, так и в мозгу перелетных птиц от желанья вить гнезда зажглась призывная лампочка. У кого раньше, у кого позже, у всех в свое время.
Черные пятна пашен все увеличивались, точно омытые весенним паводком, из островков они превращались в материки, среди которых скромно жались, словно стесняясь, что они еще существуют, белые пятна снега.
В теплом влажном воздухе не прекращалось движение. Только что над полями пронеслась стая скворцов. С пронзительным свистом разрезая воздух, они спикировали туда, где еще осенью стоял камыш, потом, разочарованные, взмыли ввысь, и лишь пара уже ранее здесь живших скворцов снизилась в густой кустарник; им не был нужен камыш как место привала, тут, в лесочке, их ждало прошлогоднее дупло.
Прилетели и пустельги. Одна пара с резким криком кружила над пнем старого тополя и, не находя прежнего пристанища, страшно негодовала.
—Где тополь, где он? — клекотала самка, особенно раздраженная происшедшими переменами. — Тут он был, тут был, а теперь его нет.
И поскольку этот невыносимый шум прекрасный повод для ссоры, взлохмаченная серая ворона, примчавшись из прибрежного лесочка, нападает на пустельгу.
—Напр-р-расно вы возвратились, напр-р-расно! — визжит и трещит она. — Обжираться сюда прилетели? Убирайтесь отсюда!
Но пустельга, эта мирная и полезная птица, утомленная длинной беспокойной дорогой, сейчас настроена нервно и не склонна выслушивать оскорбления серой вороны. Вспомнив о своем родстве с соколами, она набрасывается
на задиру, да так, что та чуть не падает на землю. Потом пустельга вместе с самцом улетает.
— Кар-кар, достанется им! — каркает ворона, мчась обратно в лесок, где ее будущий супруг трется клювом о ствол дерева.
— Поделом тебе! — ворчит он, моргая. — Сейчас время кормиться, а не затевать драку.
Ветра нет, но медленно струится океан теплого воздуха, растопляет снег, испаряет влагу, сушит землю, пушит, тревожит птичьи перья и шерсть зверей, так что Калан вопреки обыкновению чешется даже ночью, а Карак, бегущий по срочному делу, присаживается на минутку, чтобы поскрести за ухом, — ведь под ослабевшей зимней шерстью кожа приятно, но сильно зудит.
С каждым днем дали становились все лучезарней, красивей, принаряжались, как невеста, и каждое утро в большом оркестре полей и лесов звучал новый инструмент.
Зарю приветствовал игрой на флейте певчий дрозд, а когда взошло солнце, слово перенял жаворонок,
