Затаенная боль. Дневник психоаналитика

достается пятилетний Луи (которому в момент смерти матери было два с половиной года).

На первый сеанс Луи приводит воспитательница и в присутствии мальчика рассказывает мне его историю, в которую меня уже предварительно посвятила. На сей раз она излагает ее, используя довольно примитивные, но вполне точные выражения, понятные и ребенку. Кроме того, ей хочется смягчить факты и одновременно скрыть ощущение личной вины. Она искренне верит, что убийства можно было избежать, если бы обеспечили правовую сторону, когда брали детей под защиту, и вовремя проинформировали бы отца. Она добавляет, что мать этих детей похоронена в родных местах, а ее фотографию нечаянно порвали после того, как сломалась рамочка. Заменить эту фотографию оказалось невозможно, потому что родственники матери не хотят даже показать семейный альбом. Что касается отца, он не возражает, чтобы его сыновья посещали сеансы психоанализа.

Пока воспитательница говорит, Луи несколько раз втыкает нож для масла в кусок пластилина, прилепленный к крыше маленькой машинки «скорой помощи». Мне кажется, он воспроизводит сцену убийства, исполняя роль убийцы, но вслух при этом ничего не говорит.

Луи соглашается остаться со мной наедине, без воспитательницы. Я объясняю ему свои правила и профессиональные секреты: он может приходить ко мне, чтобы рассказывать о своих проблемах. Слушая меня, он лепит человечка, который не может стоять на ногах. Луи не дает ему никакого имени. Но он с серьезным видом соглашается приходить ко мне и впредь. Я вынуждена прервать этот разговор, который длится уже более часа.

Следующий сеанс будет коротким. Первый сюрприз: Луи приносит мне камушек, хотя я не помню, чтобы говорила с ним о символической плате за консультации! Не понимая, как это могло прийти ему в голову, я кладу камушек в ящик стола. Позже я узнаю, что психоаналитик его младшего брата попросил приносить такой камушек как «символическую плату» за сеансы, а братья, вероятно, обменялись впечатлениями. И Луи будет всегда приносить свой камушек, хотя мы с ним об этом не договаривались.

Следуя примеру Франсуазы Дольто, я часто прошу детей (необязательно во время первого сеанса) приносить мне камушек, монетку в пять сантимов или использованную марку в качестве «символической платы», давая тем самым понять, что ребенок по доброй воле приходит и оплачивает свой курс лечения, независимо от родителей или их представителей, которые платят за это деньги. Многие аналитики пытались практиковать подобную «символическую плату», но сочли ее бесполезной и отказались от нее.

Лично мне вопрос о «символической плате» представляется очень сложным. Ее нельзя рассматривать как простую «хитрость», позволяющую аналитику выяснить, вовлекается по-настоящему ребенок в курс лечения или нет. Для ребенка, особенно для детей из яслей, эта «символическая плата» обретает чрезвычайную важность: она означает, что ребенка воспринимают как субъекта, самостоятельно отвечающего за себя.

При этом невозможно аннулировать сеанс, если ребенок «забыл» свой камушек, но можно постараться вместе с ним понять, почему он его забыл.

Представьте себе ситуацию: ребенок сознательно забывает свою «плату», сеанс отменяется и ребенок счастлив. Он ясно дает понять, что не хочет, чтобы сеанс состоялся, стало быть, к его желанию должны отнестись с уважением (а не наказывать его!), потому что в данном случае речь идет о его собственном отношении к своим желаниям. Но при этом наверняка рискуешь быть неправильно понятым человеком, который сопровождает ребенка на сеансы. Представьте себе его недоумение, когда он видит, что через пять минут после начала сеанса ребенок почему-то выходит из кабинета. Естественно, он сам идет в кабинет, чтобы добиться продолжения сеанса.

Иногда ребенок даже не знает, может ли он хотеть что-либо для себя. Работа аналитика в этом случае заключается в том, чтобы помочь ему понять, что он живет на свете не только для того, чтобы удовлетворять прихоти своих родителей. А бывает, ребенок одновременно и хочет и не хочет посещать сеансы.

Введение «символической платы» требует ее строгого соблюдения, чтобы ребенок отчетливо понимал ее назначение. При этом ему нельзя позволять отходить от введенного правила (например, вместо камушка принести подарок или несколько камушков;. соглашаться на то, что он принесет свою «плату» в следующий раз и т. д).

Подобная «символическая плата» может играть воспитательную роль, если использовать ее как повод, чтобы объяснить ребенку этический принцип психоанализа и метод психоаналитика: например, если ребенок начинает чувствовать себя независимым от своих родителей, ему может захотеться, чтобы психоаналитик «заменил» ему одного из родителей. В этом случае врач не должен делать того, что хочет от него ребенок (то есть «не становиться» его родителем, потому что он все равно не может его заменить), и одновременно нужно потребовать от ребенка «платы», которая позволит ему не подчиняться полностью психоаналитику.

Другой пример, у ребенка плохой трансфер — он приходит, чтобы сказать: «Я хочу тебя убить» или «Мне не нравится приходить сюда». Если у него возникает потребность сказать такое, он может себе это позволить: ведь он платит за то, чтобы его слушали сеанс за сеансом.

Вручив мне свой камушек, Луи разминает пальцами кусочки пластилина и что-то лепит из него. Сегодня он первым делом просит меня написать его имя — это очень занимает его: во время предыдущего сеанса он вылепил человечка, которого никак не назвал. Ведь когда ребенок появляется на свет, никто иной как родители дают ему имя — оно означает не тело, а существование субъекта. Мне кажется, что попросив меня написать его имя, Луи — уже в самом начале курса — ясно дает мне понять, что он — субъект: безымянное тело, вылепленное им во время первого сеанса, подчиняется теперь слову. После этого он говорит:

«Я не иду сегодня в «Магдо» (когда он ходит в тюрьму на свидание с отцом, он идет после этого обедать в «Макдоналд». Его воспитательница в отпуске, поэтому он не может пойти ни в тюрьму, ни в «Макдоналд». Он просит написать ему день и час его следующего свидания на маленьком листке бумажки. Он не знает ни дней недели, ни месяцев. Он не умеет определять время. Из этого можно понять, что его мать с большим трудом ориентировалась в жизни. Потом Луи говорит, что хочет уйти.

— Ты больше ничего не хочешь мне сказать перед уходом? — спрашиваю я Луи.

— Об отце мы уже говорили, — отвечает он.

— Об отце, который в тюрьме?

— Да. Можно выйти?

— Тебе можно, а ему пока нет. Мы поговорим об этом, когда ты сам захочешь.

Я вспоминаю, что об отце Луи действительно говорили, но не с мальчиком. Об отце Луи мне рассказывали взрослые, но в его присутствии. А с самим Луи мы никогда об отце не говорили. Но вместо того, чтобы напомнить ему об этом, я довольно неуклюже пытаюсь объяснить разницу между мальчиком и его отцом: отец — в тюрьме, а он — нет. И он может пользоваться своей свободой: захочет — придет ко мне, чтобы поговорить об отце, а захочет — не придет.

Сеансы длились целый год и невозможно воспроизвести их полностью — день за днем. Но мне кажется полезным привести несколько ключевых моментов, характерных для этого курса. Работая с Луи на протяжении года, я не перечитывала записи, сделанные во время предыдущих сеансов. Но позже, когда я перечитала их все подряд, мне показалось, что эти записи отражают огромную работу, которую способен выполнить ребенок. Из них также видно, как нелегко обеспечивать такому ребенку постоянное понимание, чтобы помочь ему стать субъектом.

Апрель. Луи спрашивает меня, как зовут маленькую девочку, которая только что вышла из моего кабинета. Я отказываюсь назвать ее имя и объясняю, что это — профессиональный секрет. Я храню в секрете имена всех детей, с которыми работаю, а не только имя Луи. Во время этого сеанса он проделывает ножницами дырку в резиновой соске для бутылочки (на столе перед ним лежат разные предметы, с помощью которых он может что-то мастерить) и, не обращаясь ко мне, а словно во сне, спрашивает: «Наркотик — это для чего? Папа ел наркотик, когда я был маленьким».

Июнь. Луи играет с маленькими машинками, одна из них — полицейская машина, а вторая — «скорая помощь». Полицейская машина наезжает на «скорую помощь», и та переворачивается. Я говорю: «Полиция арестовала твоего папу, а «скорая помощь» увезла маму.