Затаенная боль. Дневник психоаналитика

— Нет, ее закопали в землю.

— Это по вине твоего папы произошло несчастье, которое убило маму. «Скорая помощь» повезла ее в больницу, но она была уже мертвой. Твой отец сделал то, что запрещено законом. За это он и сидит в тюрьме.

Начало сентября. «Откуда все выходят?» — спрашивает меня Луи. Сначала я спрашиваю, что он сам знает об этом. Потом объясняю, что дети выходят из живота своей матери, а люди, сидящие в тюрьме, выходят из нее, когда отбывают наказание. В ответ он говорит: «Мой отец скоро выйдет». Позже, во время этого же сеанса, он берет кусочек пластилина, засовывает его в машину «скорой помощи» и говорит:

«Это моя мать лежит там».

Комец сентября. В начале сеанса Луи просит меня написать два слова на маленьком листке: пароход и самолет. В конце сеанса он берет конверт, кладет туда бумажку с этими словами и спрашивает, может ли он унести это с собой. Поскольку он не делал это своими руками, я разрешаю. И объясняю правило: если он сам что-то рисует, его рисунки должны оставаться в его досье. Это помогает изучить результаты работы, которую проделывает ребенок во время психоанализа. Ведь главное, для чего он сюда приходит — это не для того, чтобы что-то мастерить, а для того, чтобы говорить и быть выслушанным. Рисунки отражают на бумаге результаты общения ребенка с аналитиком. Поэтому рисунки остаются у нас, в досье, куда записываются и слова, которыми мы обмениваемся с ребенком.

В этот день он приносит с собой часы, подарок отца, которым он очень гордится. Это уже предмет совсем иного свойства, чем детские рисунки: это отцовский подарок и полезный в обиходе предмет.

Октябрь. «В прошлую среду я видел отца и обедал в китайском ресторане. Сейчас нарисую дорожный знак для учительницы», — говорит Луи. Он рисует круг, означающий, по его словам: «Не курить!». Он рвет его: «Это мужчины курят. Раньше мой отец курил, а теперь не курит».

Он еще дважды пытается нарисовать этот знак, который у него никак не получается: «Отец выходит из тюрьмы и заберет меня на каникулы». (Если бы можно было, порвав запрет, тем самым его отменить, тогда его отец, который преступил запрет, не сидел бы в тюрьме и увез бы его на каникулы. Вот о чем мечтает Луи!).

В конце сеанса мальчик кладет в конверт порванный рисунок, который собирался выбросить, и хочет унести его с собой. Я напоминаю ему правило (все его рисунки должны оставаться у меня в досье). Даже разорванный рисунок составляет неотъемлимую часть сеанса. Поэтому я не могу разрешить унести этот рисунок, даже если он намеревается выбросить его.

Ноябрь. Луи рисует уличный знак «Обгон запрещен» и спрашивает меня: «А ты ходила в ясли, когда была маленькая?» (сам он ходит последний год в ясли). Я говорю, что ходила. И мы обсуждаем с ним разницу между его яслями и моими.

Декабрь. Луи рисует женщину. Это Тата (его воспитательница) — он нарисовал ее посередине листка. У нее нет ни рук, ни ног, но над головой — зонтик. В левом нижнем углу он подрисовывает рыбку, а вверху — маленькое солнышко и слева — большое голубое пятно. Я думаю, он хотел изобразить материнскую фигуру (когда сам был совсем маленьким, как рыбка-малек). Эта женщина выглядит довольно беспомощной, без рук и без ног, зато сверху ее защищает зонтик, напоминающий большой уличный или пляжный зонт. Можно вообразить, что она кричит или чем-то напугана. Она смотрит вправо и ее черные волосы развеваются в туже сторону. Шея у нее очень широкая, а принадлежность к женскому полу подчеркивает трапеция, изображающая платье. Солнце от нее — очень далеко, а голубое пятно — несколько ближе. Рыбка, похожая на горизонтально лежащую восьмерку, как и зонтик, нарисована шариковой ручкой и более тонкими линиями, чем женщина и солнце, нарисованные фломастером. Голова рыбки приподнята, и она тоже смотрит вправо. Но сама рыбка нераскрашена. Как будто на нее не хватило красок или души. Луи не комментирует своего рисунка, я — тоже.

Начало января. Не успев войти, Луи заявляет, что сегодня он унесет с собой рисунок, который сейчас сделает. Я напоминаю, что все, что он делает или рисует во время сеанса, должно оставаться в его досье и что я не разрешу унести и сегодняшний рисунок. Он пробует торговаться: например, он унесет то, что все равно выбрасывается в корзину. Я не соглашаюсь и говорю ему: «Ты ведь лучше, чем хочешь казаться». Он делает вид, что не слышит, и продолжает торговаться. Наконец я говорю: «Твой отец в тюрьме, потому что он нарушил закон. А ты пытаешься сейчас придумать, как нарушить правила, но это невозможно, их нельзя нарушать». Сначала Луи приходит в ярость, затем грустнеет и закрывает голову руками. После этого молча встает и укладывается на пол между двумя стульями. Я молчу. Тогда он садится на полу, повернувшись ко мне спиной. Мы долго молчим, он и я. Затем я прерываю сеанс. Он спокойно выходит из кабинета, но в зале ожидания падает наземь и начинает громко плакать и кричать. Пять минут я слушаю его вопли, а затем выхожу и говорю: «Ты достаточно сильный для того, чтобы выдержать, если тебя заставляют уважать правила». Он мгновенно смолкает, встает на ноги и уходит с недовольным видом.

Итак, несколько сеансов подряд мы обсуждаем с ним вопрос о запретах, которым подчиняются и взрослые и дети. Сначала Луи заговорил со мной о наркотиках применительно к отцу (знал ли он, что его отец еще до совершения убийства был уже правонарушителем?), затем он проверил, храню ли я профессиональную тайну, даже если он просит меня ее нарушить. Потом он перешел на запретительные знаки. Сначала был знак, запрещающий курить (отец раньше курил, а теперь не курит). Позже — знак, запрещающий обгон. После чего он уже открыто попытался нарушить запрет и унести с собой свои рисунки. Он взрывается, когда я добиваюсь от него уважения к существующим правилам. И, как мне кажется, испытывает некоторое облегчение, когда я говорю, что у него хватит сил, чтобы это выдержать. То есть правила для всех одни и те же и соблюдать эти правила — это вовсе не значит уничтожить свою личность. Напротив, уважать существующие правила — значит проявить силу, а не слабость.

В то время я не придала значения тому, что подбираясь постепенно к вопросу о запретах, Луи унес с собой какие-то мелочи (бумажки, на которых я по его просьбе написала несколько слов). Аналитик, который работал с его братом, не делал подобных поблажек и строго придерживался правила: все, что делается во время сеанса, остается в досье ребенка. Братья проходили курс лечения у разных аналитиков, но в одном и том же Центре и в одно и то же время и после каждого сеанса встречались в зале ожидания.

Но одному что-то позволяли выносить, а другому — нет. Когда я запретила Луи унести свой рисунок, я уравняла его с братом, а это ему не понравилось, испортило настроение, потому что ему хотелось хоть чем-то отличаться от брата. Ведь и отец обращался с ними по-разному: он бил только старшего сына.

Следующего сеанса я ожидала с некоторой тревогой: выдержит ли Луи это испытание? Он пришел в прекрасном настроении, полный энергии, сияющий от удовольствия и сразу же похвастался новой обувью. В этот раз он нарисовал «волшебницу, похожую на маму» (возможно, это была я во время предыдущего сеанса). Волшебница была без рук, но с ногами, что позволяло ей шагать вправо. У нее была маленькая красная головка, а глаза, брови и рот — черные. На голове у нее было нечто вроде поварского колпака, а мощная шея начиналась прямо от ушей. На сей раз Луи даже не пытается выпросить разрешение унести свой рисунок. Уходя, он говорит: «Во вторник я увижу папу».

Конец января. Сегодня Луи играет в полицейского. Он рисует звезду шерифа (два перевернутых треугольника) и говорит, что ему нужно оружие. Ему никак не удается нарисовать пистолет, и он просит меня помочь ему. Но когда он пытается его вырезать, у него снова не получается. И он сам рисует еще один пистолет.

— Ты знаешь полицейских? — спрашиваю я.

— В среду я пойду к отцу и увижу полицейских. Луи говорит, что хотел бы отнести отцу то, что он рисует, хотя явно предвидит мой отказ, который мне приходится повторить. Он просит дать ему конверт и кладет в него нарисованный им пистолет и звезду шерифа. Отдавая мне конверт в конце сеанса, Луи говорит: «Все это я сделал для папы, чтобы он стал полицейским, когда выйдет из тюрьмы». Вспомнив Каина, которому Бог — после того как тот убил Авеля — поручил охранять город, я отвечаю Луи: «Твой папа наверняка мог бы стать очень хорошим полицейским».

Луи признал, как опасны внутренние импульсы, которые превратили его отца в убийцу. И мальчик стремится найти позитивный выход из этой ситуации: вместо того, чтобы подчиниться своим внутренним