Через сорок минут после объявления тревоги все летчики вернулись на аэродром, не было только Шумилина и Миронова.
Командир эскадрильи смотрел на часы. Восемь минут… десять, еще беспокоиться рано, могут сейчас прийти. И действительно, над черной каймой леса показался самолет. Он словно падал, распластавшись над землей, почти задевая верхушки деревьев.
Обычно машины неслись над темным полем с таким точным расчетом, на какой способны только одни летчики-ночники, у них все отработано, все точно. Но сейчас самолет не опустился, а, скорее, упал, словно дотянул из последних сил. И командир сразу понял: с пилотом что-то неладное…
Потрепанная автомашина помчалась к самолету. Еще издали было видно, что бронеколпак пуст, будто самолет вернулся на землю один. Осветили машину и заглянули в кабину — пилот Шумилин, крепко зажав штурвал, лежал на нем.
Сначала подумали, что с ним обморок, как иногда бывает от сильного нервного напряжения, но, когда подняли его из кабины, увидели, что он истекает кровью.
Санитарная машина повезла его в госпиталь.
Командир эскадрильи остался на поле и с еще большим нетерпением поглядывал на светящийся циферблат. Капитана Миронова все не было. А это он вдвоем с Шумилиным оторвал «юнкерс» от строя, радировал об атаке и сбил его. О сбитом «юнкерсе» командиру уже доложили. Но если Миронов не вернулся вслед за Шумилиным, значит… Но эти крайние предположения командир отвергал и терпеливо ждал, опустив руки в карманы, сжимая кулаки, чтобы унять тревогу. Летчики тоже не ушли в блиндаж, несмотря на приказ отдохнуть, а стояли под деревьями, переговариваясь тихим шепотом. Дежурные летчики застыли около своих самолетов. Над их головами темнела сетка с зеленым кустарником, которая выделялась темным пятном на фоне светлого осеннего леса. Командир подумал, что пора заменить летнюю декорацию осенней… В это время он услышал гул возвращающегося самолета. Прислушавшись к шуму мотора, он закусил губу. Мотор работал с перебоями, словно самолет держался в воздухе только волей пилота, его мастерством, планируя на последних ударах винта к аэродрому. «Ох, эти парни, — прошептал командир, — дерутся до последнего патрона…»
Машина опускалась словно на ощупь. Командир понял, что летчик ранен. Самолет скользнул по земле. При вспышке сигнального огня видно стало, что шасси не выпущено, самолет садился на «брюхо». Раздался треск, пропеллер врезался в землю, осколки его, просвистев, отлетели к лесу.
Командир подбежал к самолету и чуть не закричал. Из кабины с трудом поднимался Миронов. Лицо его было залито кровью, но зубы оскалены, будто он улыбался.
Несколько рук подхватили его, он хрипло говорил:
— Я сам, сам… Вам не поднять… Я железный…
Он оперся руками, хотел приподняться, но повалился на бок. Кто-то снял с него шлем, его подняли из самолета.
Капитан Миронов чувствовал, как его несли, но не ощущал боли, не ощущал ничего, кроме усталости. Ему очень хотелось объяснить товарищам, что с ним произошло и что ему пришлось пережить. Собравшись с силами, он начал не торопясь рассказывать о воздушном бое. Он рассказывал, что с бомбардировщиком ему было легко, он взял его прямо в лоб, но тут, откуда ни возьмись, проклятый «мессершмитт» навалился на Шумилина, а когда Миронов поспешил на выручку, «мессер» перенес на него всю мощь своих пулеметов и успел прошить фюзеляж. Но Шумилин последней лентой отвалил у «мессера» кусок плоскости, а Миронов ударил по фонарю, и тогда ас завертелся к земле.
Летчики, механики, принесшие капитана на командный пункт, видели, как он шевелил окровавленными, распухшими губами, но не слышали ни одного звука. Видели в его сузившихся глазах — ресницы почти слиплись от крови — то искры смеха, то гордое волнение, понимали все, что он пережил, понимали, что он борется за жизнь и будет жить.
Как только Миронова привезли в госпиталь, к нему подошел доктор с большими теплыми глазами, с прямым носом, с крупными добрыми губами. Доктор строго посмотрел на него и крикнул:
— Камфару! Следить за сердцем!
— Не беспокойтесь, — сказал Миронов, — я не чувствую никакой боли, это усталость, скоро пройдет…
На стеклянном столике зазвенели инструменты.
Миронов слушал, все понимал, но молчал. Не хотел мешать этому доброму доктору, который готовился что-то предпринять. Может быть, ему удастся каким-нибудь лекарством усыпить его, он уснет и избавится от этой усталости, от которой все тело онемело и он уже не чувствовал ни тяжести одеревенелых ног, ни налившихся свинцом рук, он только чувствовал свою голову, в которой, как в воздушном шаре, было необычайно пусто.
Он слышал, как доктор отдавал приказания, видел женщин в белых халатах — лица закрыты марлей, только блестят расширенные от страха глаза.
Миронов, не поднимая головы, перевел взгляд в сторону и увидел койку, прикрытую клеенкой. На ней, вытянувшись во весь рост, так что ноги даже свисали, лежал человек. Миронов сразу не мог рассмотреть лежащего, так как ресницы его совсем слипались, но он напряг всю волю, широко распахнул глаза и узнал Мишу Шумилина.
Миронов чувствовал, что мозг его работает, сознание ясно, он смотрел не отрываясь на голову Михаила и отчетливо вспоминал, как пятьдесят минут назад, до объявления тревоги, они сидели в блиндаже и он предложил Михаилу сыграть партию в шахматы, но Михаил отказался и стал рассказывать о своей поездке в Москву. Потом достал коробку «Северной Пальмиры» и предложил закурить. Потом показал портрет девушки в белом платье, которую он полюбил. Когда Миронов взял коробку, чтобы закурить, объявили тревогу, и Михаил, стоявший у выхода, первым побежал к машине. Миронов положил коробку с папиросами в карман и решил вернуть ее после вылета. И вот они увиделись.
Миронов потянулся, огромным усилием вытянул из кармана коробку и сказал сестре, поддерживающей его:
— Передай Михаилу.
Увидел по испуганным глазам сестры, что она не поняла его, но уже не смог объяснить, почему он должен вернуть папиросы Михаилу. Он хотел поговорить с ним о той девушке в белом платье, лицо которой ему так понравилось, что он даже сейчас мог вспомнить ее, стоило только немного сосредоточиться. Он спросил бы Михаила, кто эта девушка с таким добрым, улыбчивым лицом. Она казалась ему очень знакомой. Если бы она сейчас пришла к нему и положила бы руку на его лоб, он сразу бы успокоился. Ведь говорят: если чего-то очень сильно желаешь, это обязательно сбудется. Если бы она вошла, если бы он увидел ее.
Миронов вытянулся на столе, чувствуя холод клеенки, услышал, как доктор прокричал над ним:
— Еще камфары! Маску!
Миронов вздохнул, без сопротивления отдался в руки этому доброму доктору, который встал над ним ледяной глыбой, склонялся над ним все ниже и ниже и наконец всей тяжестью обрушился на него.
У ног Оксаны текла коричневая васнецовская река. Плыли березовые листья, хвостиками вверх, похожие на золотые монетки. Со дна, из замшелых камней, поднимались листья лилий, будто грустные лица русалок. Стая синичек сидела, словно нанизанная на ветке ольхи, ветви сплелись над водой, и по этому висячему мосту ползли упорные муравьи. Ветер чуть поглаживал ржавую гриву тростника.
Оксана пристально смотрит на эту сказочную реку, старается запомнить все светотени, все детали,
