она. — Сначала я была игрушкой для его жестоких наслаждений, затем, как я узнала впоследствии, он пользовался мной как приманкой; при этом он мучил и оскорблял меня с утра до вечера. Я всегда его ненавидела, но вначале он казался таким добрым… Добрым по отношению к моей милой матери, которую вы бросили на произвол судьбы, предоставив ей умирать в нищете.
При этих словах лицо Френсиса исказилось, и на нем появилось выражение страдания. Он поднял руку, как бы желая протестовать, но опустил ее, потому что его племянница продолжала:
— А она уже тогда начала хворать, и мы были очень бедны, поэтому я и вышла за него.
Зара направилась к двери, но, взявшись за бронзовую ручку, остановилась и снова заговорила. Она совершенно не сознавала, какую трагическую фигуру представляла собой в этот момент, когда последние солнечные лучи внезапно ворвались в комнату и зажгли золотое сияние, как мученический венец, вокруг ее головы.
— Нет, это слишком большая жертва, — сказала она с рыданием в голосе. — Я не сделаю этого…
И вышла, закрыв за собой дверь.
Френсис, оставшись в одиночестве, сел в кресло, продолжая спокойно курить сигару.
«Странные создания эти женщины, — размышлял он, — мужчина может заставить их делать все, что захочет, если только будет принимать в расчет их темперамент и совершенно не обращать внимания на их слова». Маркрут был философ. В его библиотеке большинство книг составляли философские труды, и сейчас на его столе лежал, видимо многократно читанный, том Эпикура. Он взял его и прочел: «Тот, кто тратит свою юность на обильную пищу, вино и женщин, забывает, что похож на человека, который носит шубу летом».
Френсис не тратил своей юности ни на вино, ни на женщин — он только изучал их и то действие, которое они производили на существо, до сих пор интересовавшее его больше всего в жизни, — на него самого. И он знал, что и вино, и женщины могли доставлять наслаждение человеку, который умел их ценить.
Положив книгу, он взял «Морнинг пост», лежавшую поблизости на полке, и снова прочел заметку, доставившую ему за завтраком большое удовольствие: «Вчера герцог Гластонборн и леди Этельрида Монтфижет давали обед в Гластонборн-Хаус. Среди немногих приглашенных был и… — здесь он пропустил несколько звучных титулов и с удовлетворением остановил взгляд на своем собственном имени, — … мистер Френсис Маркрут».
Он улыбнулся, а когда затем устремил взгляд на огонь в камине, в его холодных голубых глазах появилось выражение, какого никто никогда у него не видел, и он мягко прошептал: «Этельрида!».
ГЛАВА III
Пока финансист предавался приятным размышлениям, сидя в кресле у горящего камина, его племянница в темном плаще и густой вуали быстро шла по парку. Она незаметно выскользнула из дому сразу же после разговора с дядей. Солнце уже село, в парке было холодно и сыро, и в воздухе стоял характерный осенний запах — запах опавшей листвы. Дрожа от озноба и напряженно вглядываясь в сгустившийся под деревьями мрак, Зара дошла почти до статуи Ахилла. Она беспокоилась: свидание было назначено на шесть часов, а так как теперь было уже двадцать минут седьмого, и холодная сырость могла очень повредить Мирко, они, возможно, уже ушли. Но нет, подойдя ближе, она заметила у самой статуи две жалкие фигуры — мужчины и мальчика.
Увидев ее, оба радостно бросились к ней навстречу, и даже в полумраке можно было заметить, что мальчик калека и очень мал ростом для своего возраста (ему было лет девять-десять), а мужчина, несмотря на поношенное пальто и старую, измятую шляпу, необыкновенно красив.
— Как я рад, что ты наконец пришла, Шеризетта [2]! — воскликнул мальчик. — Мы с папой никак не могли дождаться вечера. Нам казалось, что шесть часов никогда не наступят. А теперь я тебя съем всю без остатка! — и тонкие ручки, чересчур длинные для его изможденного тельца, любовно обвились вокруг шеи Зары.
Зара подняла мальчика и понесла его к скамейке, где они все вместе и уселись.
— Я ведь ничего не знаю, Мимо, — сказала она, обращаясь к отцу мальчика, — кроме того, что вы вчера приехали. Мне кажется, что с вашей стороны было очень неумно идти на такой риск. В Париже мадам Дюбуа, по крайней мере, не прогнала бы вас с квартиры и подождала уплаты, а здесь, среди чужих…
— Не браните нас, милый ментор, — с очаровательной улыбкой ответил Мимо, граф Сикипри, — когда вы в четверг уехали, мы с Мирко почувствовали, что солнце ушло с нашего горизонта. Следующие два-три дня беспрерывно шел дождь, а канарейка мадам Дюбуа отчаянно трещала и страшно действовала нам на нервы. Кроме того, Гризольди все свои кушанья неизменно готовил с чесноком, хотя мы думали, что излечили его от этой привычки, помните? И чесночный запах разносился из кухни по всему дому. Клянусь Бахусом, он убивал во мне всякое настроение! Я не мог писать, милая Шеризетта, а Мирко не мог играть, и мы сказали себе: «В мрачной Англии сияют хоть волосы Шеризетты, поэтому мы уедем туда от чеснока и канарейки, а лондонские туманы обогатят нас новыми идеями, и мы создадим дивные вещи». Не так ли, мой Мирко?
— Конечно, папа, — ответил мальчик, но затем его голос вдруг жалобно дрогнул. — Ты не сердишься на нас, дорогая Шеризетта? Скажи, что не сердишься!
— Детка моя! Как ты мог подумать? Я не могу сердиться на моего Мирко, что бы он ни сделал! — и из темных глаз графини исчез взгляд черной пантеры — в них появился божественно нежный взгляд Сикстинской мадонны. Она прижала к себе хрупкое тельце мальчика, закутав его в свой плащ. — Боюсь только, что в Лондоне вам будет нехорошо, а если мой дядя узнает, что вы здесь, то уж нечего надеяться на какую-нибудь помощь от него: он ведь вполне определенно сказал, что если я приеду к нему погостить на несколько недель совершенно одна, то это будет к моей же пользе, а вы знаете, что моя польза — это ваша польза, иначе разве я стала бы есть его ненавистный хлеб?
— Вы очень добры к нам, Шеризетта, — ответил Мимо. — Сестра у тебя настоящий ангел, Марио, но скоро мы все будем богаты и знамениты. Я в эту ночь видел замечательный сон и уже начал новую картину, в серых туманных тонах, — хочу изобразить странные здешние туманы.
Граф Мимо Сикипри был убежденным оптимистом.
— А пока вы обитаете в одной комнате на Невильской улице… Это ведь, кажется, очень скверный квартал? — спросила Зара.
— Не хуже того, где обретается мадам Дюбуа, — поспешил уверить ее Мимо, — а Лондон рождает во мне новые идеи.
Мирка вдруг закашлялся резким, сухим кашлем, и графиня Шульская крепче прижала его к себе.
— Вам этот адрес дал Гризольди? Он, кажется, очень милый старичок, несмотря на свой чеснок, — заметила она.
— Да, он сказал нам, что мы тут можем дешево устроиться, и мы тотчас же явились сюда и написали вам.
— Я очень удивилась, когда получила ваше письмо. Есть у вас хоть сколько-нибудь денег, Мимо?
— Конечно! — воскликнул граф Сикипри и, вынув из кармана восемь золотых французских монет, с гордым видом протянул их ей. — У нас было 200 франков, когда мы приехали, но 40 франков мы уже истратили на наши скромные нужды и на покупку красок, а 160 еще осталось. Это ведь целое состояние, и нам его хватит, пока не продам своего «Апаша» — я понесу его в лавку завтра.
У Зары упало сердце. Она по опыту знала, на сколько времени могли хватить восемь двадцатифранковых монет! Несмотря на то, что Мирко следил за своим отцом, он все-таки не мог устеречь, чтобы тот не отдал одну из монет нищему, если лицо этого нищего или его рассказ тронул его, или не купил бы какого-нибудь подарка для Мирко или графини, только для того, чтобы затем заложить его, когда придет нужда. В отношении денег граф Сикипри был безнадежен.
Скромную пенсию, получаемую после смерти мужа, графиня Шульская всегда забирала вперед и расходовала на нужды этой небольшой семьи, ибо обещала своей покойной матери никогда не покидать маленького брата.
