Глава 1 ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ
На Евдокию-плющиху привалило тепло. Богородские мужики, поглядывали на проклюнувшиеся из- под снега поля, толковали:
– Раненько ныне весна пожаловала. Экое вёдро!
– Евдокия красна – и весна красна.
– Дай-то бы бог… Скоро уж и за сошеньку.
– Сошенька всегда при нас, да вот где жита набраться, – вступил в разговор бобыль Афоня Шмоток. – В сусеках – вошь на аркане да блоха на цепи. Худо, ребятушки.
– Худо, – вздохнул Семейка Назарьев. Округлое прыщеватое лицо его было темнее тучи. Намедни, на Касьяна, пала от бескормицы последняя лошаденка. Вышел утром на двор, а Буланка ноги протянула. Без лошади – пропащее дело, на своем горбу соху не потянешь. Мужик без лошади, что телега без колес.
– Худо, – вторил Карпу шка. Мужичонка квелый, плюгавый, щелбаном свалишь. – У меня жито ишо на Рождество подъели. Надо тиуну кланяться.
– Цепом рыбу удить, – отмахнулся Семейка. – Ныне Калистрат и осьмины не даст.
– Не даст, – поддакнул Афоня, – попридержит хлебушек. Ныне жито в большой цене. Князь на черный день бережет.
– Так ить с голоду помрем, крещеные, – тоскливо протянул Карпушка.
Мужики примолкли, нахохлились, у каждого на душе – горечь полынная. На носу Егорий вешний, а хлеба посевного нет,
В мужичью кручину-беседушку врезался звонкий ребячий голосок:
– Барин едет!
Мужики глянули на дорогу. Вдоль села, покачиваясь в седлах, ехали оружные всадники с саблями и самопалами.
– Уж не князь ли? – всполошились мужики.
Впереди оружных возвышался тяжелый чернобородый
наездник в богатом цветном кафтане.
– Чужой, – молвил Семейка, снимая шапку.
Встречу конникам по мутным лужам бежал деревенский дурачок Евдонька; в разбитых лаптях, драной сермяжке, дырявом войлочном колпаке набекрень; бежал торопко, размахивая березовым веником. Поскользнулся и плюхнулся в лужу, обдав переднего всадника грязью.
Чернобородый побагровел, широкое медное лицо его передернулось. Евдонька поднялся, с блаженной улыбкой вперился в барина, залюбовавшись стоячим козырем нарядного кафтана; по козырю – нити жемчужные, узоры шелковые золотные.
Всадник ожег Евдоньку кнутом. Дурачок заплакал.
– На колени!
Евдонька стоит, шмыгает длинным хрящеватым носом.
– На колени!
Могучий хлесткий удар сбивает Евдоньку с ног, валит в лужу, но в луже Евдоньке лежать не хочется, и он вновь поднимается.
Барин – лютей дьявола.
– Убью, навозное рыло!
Кнут принялся гулять по Евдонькиной спине.
– Не трогал бы христова человека, барин, – отделился от толпы мужиков Семейка. – Немой юрод.
– Не лезь!
Кнут прошелся по спине Семейки, разорвал армяк. Мужик набычился, не отступил.
– Грешно юрода сечь, барин.
Всадник поостыл: блаженные на Руси чтимы: унимая гнев, сунул кнут за голенище красного сафьянного сапога, натянул повод.
– Геть, нищеброды!
Надменный, осанистый, поехал дальше. Мужики вытащили Евдоньку из лужи, уложили подле завалины. Евдонька не шелохнулся.
– Никак преставился, братцы, – перекрестился Кар-пушка.
К мужикам вернулся один из господских послужиль-цев. Кинул несколько серебряных монет.
– Дворянин Прокофий Петрович Ляпунов блаженного полтиной жалует! Пущай новый кафтан справит аль в кабак сбегает.
– Отбегал, – мрачно бросил Семейка.
Послужилец молчаливо глянул на Евдоньку, огрел
плеткой коня и помчался к Ляпунову.
– Ироды! – глухо кинул вслед Семейка.
Мужики озлобленно загалдели:
– Невинного человека загубили. Царю писать!
– Пустое, – отмахнулся Семейка. – У царя Бориса правды не сыщешь, лют он к мужику. Аль не он Юрьев день отнял?
– Где ж тогда правду сыскать? – с отчаянием вопросил Карпушка.
– Правда у бога, а кривда на земле, голуба. Вот и сыщи.
– А может, в бега податься? – молвил Афоня.
– А как словят да кнутьем? – оробел Карпушка.
– Это уж как бог даст. Коль подсобит – не словят. Так ли, Захарыч? – повернулся Семейка к старику Аверьянову.
– Бог-то бог, да сам не будь плох, – степенно отозвался Пахомий. – И бежать надо умеючи.
Пахомий Аверьянов – мужик на селе бывалый. Смолоду утек в Дикое Поле, козаковал, бился с ордынцами, побывал в татарском полоне, бежал, а помирать на старости лет притащился на родимую сторонушку.
Пока мужики судили да рядили, на село нагрянул князь Телятевский. Ехал Андрей Андреевич с одной думкой:
«Мужика ныне и в капкане не удержишь. Уж лучше житом помочь, чем вотчину оголить. Кой прок в пустой ниве?»
Молвил оратаям:
– Прослышал о вашей нужде, мужики. Без хлеба сидите. Ну да не оставлю в беде. Дам вам жита. Сейте с богом!
Мужики рты разинули: в кои-то веки барин задарма хлеб давал! В ноги повалились.
Когда Андрей Андреевич удалился в хоромы, Пахомий задумчиво произнес:
– Ох, неспроста, мужики, щедроты княжьи. Каково-то будет по осени, как хлебушек соберем?
Но мужики наперед не загадывают: житу довольны.
Весна выдалась красная, ядреная, полосы хоть сейчас засевай. Но никто в поле не поехал: ждали Чистого четверга. Вот тогда можно и страду начинать. Свят обычай!
Великий четверг воистину велик. Упаси бог обряд не соблюсти! Накануне бабы скребли и мыли избы, топили бани, мужики чистили дворы, обихаживали лошадей, выметали сор из гуменников и овинов. Но превыше всего – омовение! Надо «очистить» на весь год тело, снять грехи, изгнать из себя всякую нечисть.
В глухую полночь Афоня Шмоток сполз с полатей, запалил свечу от неугасимой лампадки и толкнул похрапывающую Агафью.
– Будет ночевать. Пора!
Агафья поднялась с лавки, потянулась, глянула в оконце, затянутое бычьим пузырем. Темь непролазная. Заворчала:
– Вот всегда так, неугомон. Спать бы да спать.
