северные широты. Наталья Борисовна Свиридова, естественная в государственно-дипломатической роли, радостно объявила, что подарком города Гуанчжоу и всей провинции Гуандун побратиму Среднему Синежтуру доставлен сюда мелкий дракон Сяо, добровольно, ради побратимства, отправивший себя в рыбацкие сети.
«Он не протянет в Синежтуре и дня! – подумал Ковригин. И тут же сообразил: – А не тот ли это Сяо, что Свиридова везла в Москву? Оно и к лучшему, что Сяо достался Синежтуру. Тут его отправят в компанию к тритонолягушу Костику…» На этом видимое горожанам торжество превратилось в невидимое, важных людей наверняка повели (или повезли) в банкетные залы, а на экране зазвенели федеральные новости.
Снова Ковригин услышал голос Острецова:
– Александр Андреевич, я уже дома.
– То есть вы не видели дарение городу дракона Сяо?
– А что, нам подарили дракона?
– Да. Хотел узнать, сколько у дракона лап. Ну да ладно…
– Я не знал ни о каком драконе. Меня, к сожалению, не осведомили. Хороши советники!
– Его, видимо, привезли в последние минуты церемонии. Он был в карантине, проходил экспертизу…
– Я полагаю, что на этот раз вы у нас надолго не задержитесь. Хотел бы видеть вас у себя в доме сегодня. Сейчас вы не сможете оказать мне честь?
– Минут через пятнадцать приведу себя в порядок, – сказал Ковригин.
– Спасибо. Высылаю машину. По поводу Блинова. Не беспокойтесь. Он под наблюдением.
Знакомый Ковригину демонстратор синежтурских подносов на террасе ковригинской дачи появился в его номере через семь минут. Тогда Острецов называл его по имени, видимо, выделяя тем самым из числа прочих служак. Даже хозяйственный Цибульский был удостоен в общении лишь фамилией. Впрочем, имя этого молодого человека в котелке и с бакенбардами (то ли Саша, то ли Афанасий) Ковригин уже не помнил. Ковригин попытался вызнать сейчас это имя, но служитель Острецова лишь жестом руки указал направление движения. У подъезда гостиницы «Блюдце» их ожидал джип.
Двухэтажный дом Острецова, возможно, некогда купеческий, в стиле северного модерна, стоял на берегу Заводского пруда и был окружён довольно свежей чугунной оградой. Двор домашних Хоромов был подсвечен и блестел голубыми елями и выхоженными столбами можжевельников, ростом чуть ли с кипарисы. Господин Острецов встретил Ковригина у парадного подъезда будто главу важной страны, не обязательно дружественной.
Руки друг другу пожали.
– Здесь у вас усадьба северная, чуть ли не таёжная, – сказал Ковригин, – а в Журине – юг, там можно разводить и виноград, и бахчевые, а в оранжерее – ананасы и бананы.
Он чуть было не выговорил: «В оранжерее, где работала моя матушка», но осёкся. В эвакуации в оранжерее трудилась бабушка. Опять начиналось…
По белой лестнице с шехтелевскими витками перил поднялись в гостиную. Острецов поблагодарил Афанасия (Афанасия, всё же) и предложил тому на время быть свободным. Стол в гостиной был накрыт («Ужин у нас легкий, – предупредил Острецов. – Как и принято в домах, где будто бы думают о здоровье. К тому же у вас нынче мало времени. А вот и наша Елена Михайловна. Конечно, она устала с дороги и потихоньку привыкает к своему новому бытию, но надеюсь, что вы, как гость, неприятных ощущений у неё не вызовете…»).
– Я рада Александру Андреевичу, – кивнула Хмелёва.
Была она сегодня в белом ампирном платье (Наташа Ростова на первом балу), приталенном, да что приталенном, подпиравшем (вздымавшем, если вспомнить старые слова) полуобнажённую грудь, возможно, что и в том самом легендарном платье английской принцессы, одетом нынче ради примирения. Или ради послушания.
– Садитесь, – продолжил Острецов, – чуть-чуть закусим (среди закусок была и исключённая из употребления чёрная икра), чуть-чуть выпьем, и я вам задам два-три вопроса и отвечу на ваши недоумения.
– Прежде всего выпьем за здоровье и процветание Елены Михайловны, – сказал Ковригин. – Я нисколько не снимаю с себя вины за происшедшее, но…
– Я не собираюсь в чем-либо укорять вас, Александр Андреевич, – сказал Острецов. – Елена Михайловна рассказала мне сегодня о многом, и я поддерживаю ваш тост.
– Я рад, – сказал Ковригин.
– Вопрос первый, – сказал Острецов. – Нет желания отвечать, не отвечайте. Кто такая Древеснова, откуда она взялась и почему вы поставили на неё?
– Тут сразу три вопроса, – покачал головой Ковригин. – Но будем считать, что один. Древеснова взялась из воздуха. Меня допекли обращениями по поводу какой-то ставки, смысл которой мне не открыт до сих пор. Даже японцы на башне Верещагина пристали ко мне: за кого да за кого? Я в раздражении ляпнул: «На Древеснову!» Какую такую Древеснову? Я и фамилии такой не слышал никогда! А Древеснова взяла и материализовалась. И даже попала в исполнительницы ролей на сцене вашего театра. Позже вспомнил: перед выездом в Синежтур мельком смотрел по ТВ фильм о жизни древесных лягушек. Слово «древесная», видимо, застряло во мне и в Синежтуре преобразовалось в Древеснову. Есть, правда, во мне некое сомнение. Будто бы уже в первый свой день в Синежтуре я видел так называемую Древеснову или девушку, копию Древесновой, в ресторане «Лягушки», в шахматном отсеке.
Острецов быстро встал, почти вскочил, принялся нервно ходить от окна к окну (на стенах логично было бы увидеть работы символистов, но нет, украшением служили четыре полотна с видами Средней России, возможно кисти Киселёва и Клевера).
– Вы уверены в этом? – спросил Острецов.
– У меня хорошая память на лица, – сказал Ковригин и чуть было не добавил: «…и на женские тела», но смог сдержать себя.
– Хорошо, – присел Острецов и поднял рюмку с коньяком: – Чтоб и вам хотелось! Так о чём вы собирались узнать?
– Мелочь, – сказал Ковригин. – Кто такой мсье Жакоб?
Он понимал, что вопросом своим может рассердить хозяина особняка, дерзил, но Острецов отнёсся к его словам устало-спокойно.
– Мсье Жакоб, – сказал Острецов, – выходец из Рязанской губернии, из города Спас-Клепики, тонкая, предприимчивая натура, по профессии – скорняк, имел бизнес в Армавире, вам известен под фамилией Цибульский.
Пожалуй, эти новости удивили и Хмелёву.
– Как я не мог догадаться, что Древеснова происходит из его угла? – горестно произнёс Острецов. – А ведь возникали сомнения, и не только в день вызволения Древесновой из якобы журинских тайников… Да, прозевали мы…
Уточнять, кто прозевал и что прозевали, Ковригин посчитал некорректным. Спросил лишь:
– А кто у кого хозяин хотя бы в ресторане «Лягушки» – мсье Цибульский или тритонолягуш Костик?
– Это мне неведомо, – сказал Острецов. – Затевали расследование, но оно ясности не дало. Да мне и неинтересно знать подробности. Кто и что.
– Однако на флюгере вашей Падающей башни изображён чуть ли не символом города именно то ли дракон, то ли существо, похожее на тритонолягуша Костика.
– И что? – сказал Острецов. – Городские легенды. Их сотни. И они мутны. А сейчас посмотрим, как поведут себя китайчонок Сяо и так называемый Костик.
Видимость дружелюбного общения (или необходимость соблюдения дружелюбного общения) из Острецова улетучивалась, он понимал, что Ковригин ощущал это, и сидел раздражённый, рюмку коньяка поднял, не дожидаясь тоста, Хмелёва замерла рядом в напряжении. Ковригину бы откланяться и удалиться со словами благодарности, но он, удивившись собственной настырности, сказал:
– Мстислав Фёдорович, я убеждён теперь, что вы прекрасно знали, что никакой Хмелёвой в тайниках замка нет, а ваши следопыты уже обнаружили пропавшую девушку в Загорянке. Зачем же вы уговорили меня шляться в подземных и внутристенных ходах? Я думаю, что ради открытия интересующих вас
