Появилась Хельви с кофе. Глаза у нее покраснели.
Мужчины вспомнили свою демобилизацию и то, как они тащились в Таллин на скамейках дремавшего на каждой станции поезда. Хельви сразу же поняла, о чем говорили. Ведь и она была тогда среди них.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В купе они сидели вшестером. Высокий и широкоплечий капитан Андрес Лапетеус, бывший командир пятой роты. Вчерашний батальонный адъютант, вечно хлопочущий, непоседливый Виктор Хаавик, на плечах которого поблескивали новенькие лейтенантские погоны. Очаровательная, с большими серо- голубыми глазами медсестра санбата Хельви Каартна. Коренастый Оскар Пыдрус, бывший заместитель командира батальона по политчасти, солдаты привычно называли его комиссаром. Офицер штаба дивизии майор Лаури Роогас, продолжавший службу в Советской Армии. Шестым был незнакомый им артиллерист, старший лейтенант, находившийся в купе уже раньше их, — вероятно, он сел в Тапа — и не принимавший участия в беседе. Он явно не знал эстонского языка.
Андрес Лапетеус, прислонившись широким, угловатым плечом к стенке купе, искоса поглядывал на Хельви Каартна и уже в который раз думал, что больше он не должен откладывать разговора, который внесет во все полную ясность. Потом у него промелькнула мысль, что поезд скоро прибудет в Кехра. Он был оживлен, мысли разбегались.
— Капитан, — обратился к нему лейтенант Хаавик. Он хотел что-то спросить, но Лапетеус прервал его:
— Брось, Виктор. Попробуй без званий. Не забывай, что мы уже демобилизованы. Де-мо-би-ли-зо-ва- ны, — повторил он по слогам. — Гражданские. Постарайся привыкнуть.
— Так скоро не привыкнешь, — заметил майор Пыдрус. Скрестив руки на груди, он смотрел то на одного, го на другого. — Я ожидал как манны небесной дня, когда смогу повесить мундир на вешалку, а теперь, когда этот день наступил, вдруг как-то растерялся.
Лейтенант Хаавик засмеялся громко и весело. Он выглядел совсем молодым, удлиненное, загорелое лицо дышало здоровьем и энергией.
Когда он смеялся, открывались его здоровые широкие белые зубы.
— Для меня ты останешься капитаном. И теперь, когда ты больше не капитан, ты не можешь запретить мне называть тебя капитаном.
Посмеялись.
Хельви Каартна хотела сказать, что Лапетеус останется капитаном и для нее, но удержалась. Потому что и Андрес сдерживался.
— А для меня этот час, который уже наступил для вас, означал бы целую катастрофу, — произнес майор Роогас. — Что я стал бы делать? Я не учился ничему другому, кроме военного дела, и, если говорить честно, это мое призвание.
Хельви Каартна покачала головой:
— Я вам не верю. Война не может быть чьим-либо призванием. И вашим — меньше всего.
— Не огорчайте меня. После средней школы я поступил на курсы аспирантов[2], оттуда в военную школу, из нее — на войну. Между учебой год служил в пулеметной роте и второй — командиром взвода в военной школе. Армия была моим домом, школой и местом работы. Война действительно не является моим призванием. Это я почувствовал уже под Великими Луками. Мне стало ясно, что война это нечто иное, чем маршировка, разборка и сборка вслепую пулемета и тщательно разрисованная условными знаками и черточками схема наступления на тактических учениях. Точнее говоря, моим призванием является содействие военному обучению.
Слова майора Роогаса относительно содействия военному обучению рассмешили всех. Они вообще часто хохотали и тогда, когда к этому не было причин. Самым серьезным оставался майор Роогас, для которого сегодняшняя поездка была обычной служебной поездкой в Таллин. Остальные, только что демобилизованные, уезжали из части.
Андрес Лапетеус бросил взгляд в окно и отметил:
— Кехра.
— Капитан, — снова начал Хаавик.
И снова Лапетеус прервал его:
— Перестань, Виктор.
Пыдрус опять сказал:
— Так скоро не привыкнуть.
Хельви Каартна смотрела на Андреса и думала, что привыкнуть действительно трудно. Она искала, но не могла уловить его взгляд.
— Капитан, ты уже знаешь, куда тебя направят на работу?
На этот раз Хаавик выпалил всю фразу одним духом, так что Лапетеус не успел ему помешать.
Хельви и Пыдрус захохотали. Усмехнулся и Лапетеус.
Майор Роогас улыбнулся.
Лапетеус заметил, что Хельви следит за ним, и отвел взгляд. Тут же ему показалось, будто Хельви поняла, что он специально смотрит в сторону, и ему стало неловко. Он в свою очередь попытался поймать ее взгляд, но теперь она, видимо, избегала его взгляда. Неужели Хельви догадалась?
— Работы невпроворот, — неопределенно ответил он Хаавику. Точнее он и не мог бы сказать, так как нигде ничего не выяснял. Он знал лишь одно — из-за работы нет нужды нервничать, какое-нибудь место он в любом случае получит. Сказав так, он снова бросил взгляд на Хельви, но и теперь не разобрался, поняла она его или нет.
— Вы, вероятно, станете партийным секретарем? — Хаавик обратился к майору Пыдрусу. — Вы были комиссаром, и место секретаря горкома или укома чудесно подошло бы вам. Если я ошибаюсь, прошу наказания полегче. Сегодня у меня язык не стоит на месте. В конце концов, все плохое и трудное позади, а впереди так много нового и хорошего, что глупости невольно лезут на язык.
Роогас запротестовал:
— Не плюйте в колодец, из которого вы до сих пор утоляли жажду.
Когда Хаавик вопросительно посмотрел на него добавил:
— Я подразумеваю армию.
— Эти четыре года, что мы носили оружие, быть может, самые содержательные годы в нашей жизни, — сказал Лапетеус и опять посмотрел на Хельви. Теперь он поймал ее взгляд, и они испытующе посмотрели друг другу в глаза. «Хельви сегодня странная, — про себя размышлял Лапетеус. — Все же догадалась». Он не собирался оскорбить Хельви, совсем нет. Она замечательная женщина. Лапетеус хотел, чтобы все окончилось хорошо, чтобы он ни в чем не остался ее должником. Но он не мог освободиться от ощущения вины. Он ничего не обещал Хельви, не связывал себя клятвами. Все пришло словно само собой. Если бы это так и окончилось! Но Андрес Лапетеус чувствовал, что так, само собой, это окончиться не может. Что такой конец был бы неестественным. Однако ему было все труднее представить себе свой брак с Хельви.
— Я этого так не думал, — пояснил свои слова Хаавик. — Я не подразумевал Советскую Армию. Я не подразумевал батальоны и полки, где мы служили. Замечательные дела, которые мы делали. Боевое братство и фронтовую дружбу, которые нас объединяли. Я подразумевал войну. Навязанную фашистской Германией кровавую бойню.
— Боевое братство, фронтовая дружба, кровавая бойня. Вы любите громкие слова, — сказал Пыдрус.
— Виноват, признаюсь, — всем своим моложавым лицом улыбнулся Хаавик и сверкнул широкими белыми зубами. — Мы расходимся, но дружба останется. Я говорю не только о нас, едущих в столицу, а о всем нашем батальоне. О всей нашей дивизии и о всем нашем корпусе. Куда бы мы в будущем ни попали,
