образ тарахтящего «сталинца». Вероника закрывает глаза и видит, словно глядя с самого дна траншеи, рваные края неба, может быть, серого, как это бывает в апреле, а может, голубого, как это бывает поздней весной; торчащие корни, наваливающиеся груды песка и в конце уже только темнота. Она видела много раскопок, не раз перед ее глазами возникало разверстое чрево земли, открывающей свои тайны, но только этот, засыпанный песком ров снится ей иногда по ночам. Но почему эта картина, бывает, является ей даже днем? И тогда она чувствует песок на веках, на груди, и ей приходится глубоко вздохнуть, чтобы вырваться из этого рва. Может быть, когда она наконец доберется до места, этот сон покинет ее, останется в той земле? Она хочет вернуть тем рвам то, что было оттуда взято: этот кусочек металла, который стал для нее самой ценной находкой, хотя и не ею обнаруженной. Гильза лежит у нее в сумочке. Завернутая в бумагу. Вероника давно решила, что место ее там, куда она упала, когда после выстрела ее выбросил затвор пистолета «вальтер». Когда-нибудь, возможно, археологи ее выкопают, и она станет экспонатом в музее смерти. Анна бы ей не позволила этого сделать. Она хранила бы гильзу в той деревянной шкатулке с гуцульскими узорами, вместе со всеми вещами, связанными с памятью об Анджее…

Именно из-за Анны это путешествие откладывалось. Когда наконец стало возможным отправиться за восточную границу, Анна заболела. «Я должна побывать на его могиле. Подожди, Ника, я поправлюсь. Мы поедем с тобой, как только ко мне вернутся силы»…

Теперь Вероника едет одна. Она везет с собой не только гильзу, но и проклятия памяти, заставляющие ее помнить также то, что хранила чужая память. Столько картин, столько обрывков, столько слов. Не впервые она ловит себя на мысли, что после нее уже больше ни к кому эта память не перейдет. Эстафета заканчивается. Она прекрасно знает, что память – это не факты, а прикосновение чьей-то руки, один взгляд, отрывок мелодии, а также мучительное ощущение чьего-то отсутствия.

Поезд со вздохом облегчения вырывается из челюстей туннеля. В купе проникает неясный свет хмурого дня. Поезд ускоряет свой бег, и поток воздуха размазывает по оконному стеклу капли дождя, свивает их в длинные косы, которые начинаются где-то в верхней части окна и наискосок сползают вниз, как раз к тому месту, где в стекле отражается лицо Вероники. Укутавшись в шаль, концы которой словно стекают на толстую шерстяную юбку, Вероника скользит взглядом по раскисшим полям, мелькающим за окном. Это взгляд человека, который находится сейчас совсем в другом времени и в другом месте.

В противоположном углу купе она замечает пассажира. Ноги в носках он удобно положил на сиденье напротив. Остатки волос на его голове зачесаны вперед. Низко нависшие светлые брови словно пытаются скрыть внимательный взгляд его серых глаз. В руках он держит газету, но не читает ее. Его глаза по-прежнему следят за этой седой женщиной, словно по ее виду и поведению он пытается угадать, кто она такая и куда едет. У нее все еще молодые глаза, хотя этой женщине, видимо, уже около шестидесяти. Может, меньше? А может, больше? Короткая стрижка. Плечи укутаны в черную длинную шаль. Пассажиру виден ее профиль на фоне залитого дождем окна. Он наблюдает, как женщина берет лежащую рядом с ней сумку, вынимает из нее фотоаппарат и кладет его на столик у окна. Потом вынимает довольно объемистую записную книжку с ежедневным рубрикатором, перелистывает странички. Книжка, должно быть, очень старая, вся в пятнах, исписана химическим карандашом, углы некоторых страничек загнуты. Вероника кладет книжку на колени, на минуту прикрывает ее ладонью, будто прикасается к чему-то живому. Когда она надевает очки и открывает книжку, ее губы, без единого следа помады, шевелятся, словно в беззвучной молитве. Вероника производит впечатление человека, мысленно ведущего какую-то нескончаемую беседу. Она будто ждет, что прозвучит некий голос, который раскроет тайну времени, давно минувшего, но все-таки так и оставшегося незавершенным…

Вероника поправляет очки и вглядывается в пожелтевшие странички с загнутыми уголками. Странички жесткие, словно долго лежали на морозе. Книжечка напоминает молитвенник, с которым кто-то не расставался долгие годы. И запах у нее такой же, как у старых вещей. Загнувшиеся уголки и рыжие потеки. Странички густо исписаны мельчайшим почерком. След от карандаша совсем бледный, как воспоминание. Это ежедневник на 1939 год. Вероника может на память повторить запись с каждой странички. Например, вот эту, от 16 ноября: Говорят, объявлена мобилизация в Финляндии и Бельгии. Кормежка все хуже, но хуже всего эта неопределенность. Что с нами здесь будет? И что с родными? Анна и Ника снятся мне каждую ночь. Как они там?

Вероника прикрывает глаза. Ей хочется вспомнить, что же происходило в ее жизни в тот день, 16 ноября? Кажется, они вместе с матерью ехали тогда на подводе; ночь, телега скрипит по проселочной дороге, Вероника закутана в одеяло, какие-то люди должны переправить их на ту сторону реки, ибо по эту сторону были большевики, а по ту сторону была бабушка Буся…

Пассажир из своего угла наблюдает за женщиной, которая, сняв очки, прикрывает глаза и как будто молится. Ему явно любопытно. Кто она такая? Куда едет?

Веронике не нужны очки, чтобы узнать, что написано на каждой из страничек с любой датой. Она помнит все наизусть. Закрывает глаза и видит запись на страничке с датой 23 ноября: Разрешили писать письма домой. Нам выдадут талоны на одно письмо в месяц. Смогу ли я вместить в него всю мою тоску по вас? Вы тут, вы всегда со мной, днем и ночью…

Вероника носит эту записную книжку в специальном саше. Эта хроника стала для нее доказательством того, что прошлое никогда не бывает окончательно минувшим и что можно узнать о чувствах, которые испытывал человек, даже если его уже не существует на свете. Даже post mortem. Теперь она снимает очки, ведь и следующую запись она помнит наизусть. Прикрывая глаза, она старается вспомнить звучание отцовского голоса: Мы живем надеждой, что союзники о нас не забудут. Какая ирония, нас держат в заброшенном монастыре. Здесь еще сохранились следы алтарей. Какой Бог о нас позаботится, если он отовсюду изгнан? У нас отобрали бритвы, лезвия. Я запустил бороду, как все. Смотримся мы как банда разбойников…

Вероника переносит взгляд за окно, но она вовсе не видит волнистой линии леса, мелькающей за окном. Она пытается представить себе, как отец выглядел с бородой. Интересно, смогла бы она узнать его на улице? Наверное, могла бы пройти мимо, даже не оглянувшись. И вдруг мысль о том, что он мог бы для нее оказаться неузнаваемым, подобным другим, пронизывает ее неожиданной болью. Как будто она таким образом утратила связь с этой последней частью его жизни, в которой он был совсем другим, так непохожим на себя самого. Она закрывает глаза и пытается распознать его в толпе среди нескольких сотен пленных, сгрудившихся на нарах в монастыре, из которого изгнали Бога. Может, это и лучше, что она не в состоянии представить его себе как одного из «банды разбойников»? Может, хорошо, что она будет помнить его в другом времени. В тот день у нее на голове был огромный белый бант, чтобы папочка издалека мог увидеть ее на трибуне. Тогда он помахал ей рукой…

Вероника смотрит в залитое дождем окно и вновь не видит проносящихся мимо маленьких станций. Потому что сейчас она в Пшемысле, стоит на трибуне, а оркестр играет и играет… Перед ее глазами то, что уже давно растворилось во мгле забвения, но это воспоминание все еще с ней. Ей не с кем разделить это воспоминание, ведь нет уже больше никого из тех, кто был там тогда, и никто уже не скажет ей, был ли это полковой праздник или парад по случаю Дня независимости… Ведь если это был полковой праздник, то она была бы в платьице, так как праздник этот проходил в конце июня, а если она была в пальтишке, то это значит, что она запомнила картинку праздника 11 ноября.

Приближается строй военных. Офицеры едут верхом. Издалека трудно различить лица верховых и масть коней. Все в цвете сепии, как на старых фотографиях, но ей все видится в том цвете, каким он был тогда, когда ей было девять лет. Слышен звук трубы, по лугу галопом скачут знаменосцы, кони вскидывают головы, хрустят мундштуками, земля стонет под копытами лошадей, величественно катятся орудия, во главе офицеры, во всей своей красе, при полном параде, цвета флажков и околышей яркие, как на открытке, даже орудия блестят на солнце, офицеры с невероятной грацией выполняют команду «на караул», а она смотрит на все это, словно видит фильм, и даже ощущает запах смолы и опилок. К полковому празднику построили трибуну из пахучих сосновых досок, они с матерью стоят на трибуне и видят, как отец подъезжает на своем Визире, поворачивает голову в сторону трибуны и выполняет команду «на караул», клинок блестит на солнце, его конь переставляет ноги как балерина, а за ним следует его орудийный расчет 10-го полка тяжелой артиллерии. Земля дрожит от конского топота, дрожит от грохота катящихся орудий. Приближается следующий орудийный расчет, во главе бравый офицер. Как же его звали? Нет, этого она не помнит, но видит размашистый зигзаг сабли, блеск клинка, о Боже, как прекрасно это войско, все они еще улыбаются, они еще не знают, что их ждет впереди. Кони переходят на рысь, перебирают ногами, словно танцуют, на солнце блестят трубы полкового оркестра. Майор Филипинский вновь проезжает перед трибуной, его Визирь вскидывает голову, отец – как сделал это только что – вновь выполняет «на караул», все повторяется, потому что ей хочется еще раз увидеть его таким, как на цветной открытке, отец снова взметнул саблю, чтобы еще раз отсалютовать, повернув голову в сторону трибуны; Вероника останавливает

Вы читаете Катынь. Post mortem
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату