на пуфике перед зеркалом. Проверила, не появилась ли где-нибудь на лице случайная морщинка, — не нашла, вздохнула облегченно и расчесала густые пепельные волосы. Прищурившись, долго смотрела на себя и осталась довольна.
Коснулась маленькой родинки под левым глазом. Родинка придавала ей пикантность, и Юлия каждое утро дотрагивалась до нее, это вошло в привычку, прикосновение стало как бы магическим, будто охраняло ее, сберегало красоту, и, ощутив родинку под пальцем, Юлия будто убеждалась, что первые морщинки на ее лице появятся не скоро.
Потянулась за тушью. Красота красотой, но и она требует усовершенствования. Тем более сегодня. Ведь день обещает стать особенным, через час она увидит Арсена, ради него она все и устроила так, что Евгений вчера вылетел в Одессу.
Юлия сама отвезла Евгения на «Ладе» в Бориспольский аэропорт, смотрела, как самолеты взмывают в небо, и думала — случаются же аварии; наверно, не опечалилась бы, узнав, что белый лайнер где-то упал на землю. Никогда б не увидела лоснящегося лица мужа и губ, блестящих от жира, которые он вытирает тыльной стороной ладони… Ей даже в голову не пришло, что вместе с ним разбились бы другие люди — чужие трагедии не волновали ее, ей предостаточно собственных хлопот…
Когда она вышла замуж за Евгения, конечно, о любви не было и речи. Просто знала, что за его спиной можно чувствовать себя спокойно и уютно. «Лада» и дача, тысячные заработки. Не говоря уж о том, что быть женой скульптора как-то престижнее, чем инженера или хотя бы доцента. Скульпторы на дороге не валяются, даже на уготованной ей.
Другое дело, что скульптором Евгения можно было назвать лишь условно — кому какое дело, что он лепит, жаль, конечно, что не мог выставиться, да и вряд ли сможет, она пришла б на его выставку в норковой шубке, кто смотрел бы на скульптуры, если бы она появилась на вернисаже — слово-то какое: вернисаж, и она в норковой шубке…
Увы, надежды на вернисаж тщетны, никто пока еще не выставлял надгробий и памятников, каким бы спросом они ни пользовались…
Единственное утешение: подлинный вернисаж Евгения на Байковом кладбище. Иногда он возил Юлию туда: показать что-нибудь новенькое — в мраморе или граните, массивное и впечатляющее.
Юлия ахала от удовольствия, она знала: белый мраморный памятник — это половина ее норковой шубки плюс красные австрийские сапожки, а вот бронзовый бюст па гранитной колонне еще не отоварен, она хочет, чтоб Евгений поменял «Ладу» на «Волгу». «Лада», правда, удобна и комфортабельна, но «Волга» престижнее, черная или белая «Волга», она выходит из нее в вечернем платье, из черной «Волги» — в белом, а из белой — наоборот, но платья обязательно открытые, они подчеркивают округлость и привлекательность ее плеч, и черт с ним, пусть позади плетется Евгений со своим лоснящимся лицом, какое это имеет значение, кто именно плетется за ней, хотя если бы Арсен…
Воспоминание об Арсене приятно пощекотало нервы, и она подумала, что вечером хорошо бы податься с ним в город, завалиться куда-нибудь в «Курени» или «Ветряк», подальше от центральных ресторанов, где можно встретить знакомого художника или скульптора, — как правило, коллеги Евгения не без денег и привыкли вечером шататься по злачным местам.
А потом домой. Ведь тут, на даче, все видно, все подходы как на ладони, а от всевидящих очей тетки Марьяны вообще ничто не скроется.
Юлия вздохнула. Проклятая тетка! Если бы не она, Арсен мог бы каждый вечер приходить сюда, в конце концов, можно выломать пару досок в заборе позади дома.
Но тетка учла и такую возможность, привыкла по вечерам без приглашения приходить в гости, попить чаю или попросить чего-нибудь, а глазами так и шарит, и все она учует — даже секундное смущение Юлии или терпкий запах одеколона Арсена.
Юлия достала из ящика туалетного столика флакон мужского французского одеколона, купленного вчера в Киеве. Одеколон парижской фирмы, двадцать пять рублей, но она заплатила бы и больше, лишь бы услышать радостный смех Арсена.
Почему он так редко улыбается ей? Ведь она такая красивая, ну, немного старше его, но какое это имеет значение сейчас, когда еще ни одна морщинка не появилась на ее лице, а голубые глаза излучают любовь, нежность и страсть?
Не говоря уже о родинке, из-за нее мог бы потерять голову не один мужчина…
Юлия еще раз на счастье коснулась родинки, просто на купальник накинула халатик, схватила пляжную сумку и вышла в сад.
С улицы и от соседей слева усадьбу Трояновских отгораживала лишь проволочная сетка. Юлия уговорила Евгения поставить сплошной деревянный забор, но не хватало времени, спрос на памятники увеличился, теперь даже в селах начали ставить не сваренные из железных труб кресты, а гранитные плиты. Евгений едва успевал обрабатывать их, взял даже двух помощников, создал маленькую нелегальную артель, но все равно почти что разрывался на части, и забором только обещал заняться. Правда, если бы Юлия хоть немного нажала на него, давно бы сделал, однако у нее тоже была голова на плечах, и она умела считать: забор отвлек бы Евгения от работы, по крайней мере, на неделю (достать подходящий материал, договориться с шофером, построгать доски, найти рабочих), а за это время они потеряли бы кучу денег… И Юлия мирилась с проволочной сеткой.
Соседка кормила птицу. У нее было несколько гусей и десятка два кур. Юлия не обращала внимания на шумное соседство, ведь всегда покупала свежие яйца, что, учитывая аппетит Евгения, было очень важно.
— Доброе утро, Настя, — поздоровалась Юлия первая. Хоть и ездила в «Ладе» и сама не копалась на грядках, но не гнушалась сельскими женщинами, и те, в душе не весьма уважая ее, относились к ней дружелюбно. Может, потому, что мать Евгения выросла и умерла на этом приднепровском хуторе, а может, благодаря авторитету односельчанина.
Настя посыпала курам пшеницы, вытерла руки полинявшим фартуком, смерила Юлию внимательным взглядом и спросила:
— Выспались?
Юлия подставила лицо уже горячим солнечным лучам. В Настином вопросе она уловила довольно выразительный подтекст. Еще бы: Настя поднималась на рассвете — работала в соседнем пионерском лагере, — кроме птицы имела еще корову и пять овец, она должна была одна крутиться по хозяйству — муж пил и только в редкие трезвые дни помогал жене. Но притом торговался: дашь рубль, выкопаю яму-или отброшу навоз…
И Юлия знала точно: Настя, как ни бранилась, все же платила, потому что ей это было выгодно — вряд ли кто-нибудь взял бы за яму дешевле.
Как-то Юлия спросила у соседки, почему она мирится с бездельником. Настя только отмахнулась, зато всезнающая тетка Марьяна объяснила, что Настин Сидор время от времени бросает пьянку — косит траву, вскапывает огород, а без этого им с двумя детьми не прожить. Сидор хоть и последний из последних в хуторе, но обеспечивает скотину сеном, к тому же работает, а вернее, числится кочегаром в том же лагере, где работает Настя, и ей иногда удается опередить мужа, получив за него в бухгалтерии деньги.
В такие дни Сидор скандалил с Настей, его ругань слышна была чуть ли не на весь хутор, и умолкал он, лишь завидев на соседском крыльце Юлию. В зависимости от собственного настроения, а также от крепости выражений Сидора, она, чтобы утихомирился, выносила ему рубль или два, хотя в общем-то не любила раскошеливаться.
Юлия пропустила мимо ушей иронический вопрос Насти и то ли попросила, то ли приказала, — впрочем, ей было все равно, как воспримет Настя ее тон, ведь платила не меньше, чем на базаре, а до базара Насте надо было тащиться пять километров:
— Сделайте к вечеру творог.
— Сделаю, — сразу же согласилась Настя и предложила: — Может, еще и свежей сметанки?
— Возьму, — ответила Юлия и подумала, что с такими харчами не похудеть.
Настя еще раз вытерла руки и спросила вроде между прочим, но смотрела внимательно, и Юлия почувствовала, что ее соседка не так уж проста, как кажется:
— Без Евгения Емельяновича как будете?
— А что нам, молодым? — парировала Юлия, в конце концов, от Насти она могла и не таиться. Настя
