и жена. Она загоняла их почти до упаду.
Большое впечатление произвели на нее дервиши, мусульманские бродячие монахи, особенно те, кто обладал даром ясновидения.
Однажды, вернувшись в гостиницу, Блаватская поняла, что деньги на исходе. Надо было что-то предпринять. Тогда она еще не натерпелась от нужды, знала о ней до своего бегства только понаслышке.
Осознав всю трагичность положения, в которое попала, Блаватская заложила кое-что из драгоценностей и решилась попытать счастья в цирке, ведь не зря же она была искусной наездницей.
В цирке она приняла участие в конном аттракционе. На необъезженной лошади необходимо было преодолеть восемнадцать барьеров. В этом аттракционе было занято несколько наездников. Двое самых незадачливых на ее глазах сломали себе шею. Но разве у нее был выход? Блаватская стала подсадной уткой, выходила на манеж, словно обыкновенная зрительница, — испытывать судьбу. Разумеется, в случае удачного преодоления всех восемнадцати барьеров она, дополнительно к своему заработку, получила бы объявленный денежный приз. Но именно это не входило в ее задачу: тогда пришлось бы распрощаться с цирком, уступить место другому, идти на все четыре стороны и добывать себе пропитание каким-нибудь иным способом.
Блаватская должна была преодолеть не все, а наибольшее число барьеров. Елена Петровна принимала, выходя из зрительского ряда, самый веселый и бесшабашный вид, притворяясь, что ей все нипочем, и с помощью циркового жокея нарочито неловко взгромождалась на взбрыкивающую лошадь. Она с такой силой и решимостью вцеплялась в конскую гриву, что на какие-то секунды лошадь под ней смирялась, и без особого напряжения Елена Петровна, прежде чем свалиться, брала несколько барьеров. Цирк сотрясался от хохота.
В цирке однажды к ней привязался полный немолодой человек, который внешне походил на хорохорящегося вдовца и который пришел в ужас, когда узнал, что она питается, по русской привычке, одними бутербродами. Он сокрушался по поводу ее одинокой и неустроенной жизни в Константинополе. Блаватская не придала никакого значения этому случайному знакомству. Но лицо запомнила.
Через несколько дней Елена Петровна обнаружила его лежащим на константинопольской улочке. Он был тяжело ранен разбойниками. Она оказала ему первую помощь и отвезла в ближайшую гостиницу.
Ее карьера наездницы в цирке быстро закончилась. Однажды произошло то, чего следовало ожидать. Ей надоело играть в поддавки. Блаватская захотела по-настоящему выиграть. Ее лошадь удачно преодолела шестнадцать препятствий, но на предпоследнем споткнулась и рухнула на землю, придавив ее собой.
И вновь в смертельный для ее жизни миг перед ней появился высокий красавец, облаченный в причудливые одежды. Он вытащил ее, разбитую и окровавленную, из-под лошади. Она узнала его, своего Хранителя, по вдохновенному и задумчивому лицу с огненным мечтательным взглядом.
Это видение продолжалось минуты две, а затем она увидела склонившегося над ней уже знакомого толстяка. Так она окончательно закрепила свое знакомство с Агарди Митровичем, одним из известных в Европе оперных певцов, басом, итальянцем по отцу.
Он влюбился в нее с первого взгляда, бесповоротно, без надежды на взаимность. Но именно его в конце концов она также полюбила, единственно ему была покорна и отдала бы все на свете, только бы он пережил ее. Однако распоряжаться человеческой судьбой было не в ее власти.
Удар о землю не прошел для нее бесследно. Она сломала ребро, которое неудачно срослось. Боль в груди беспокоила на протяжении двадцати лет.
После появления Хранителя ее жизнь более-менее наладилась.
Она наконец-то встретилась в Константинополе с графиней Софьей Киселевой, урожденной княжной Потоцкой, полькой по происхождению. Графиня была восторженной, эгоцентричной дамой, у которой любовь к оккультизму сопрягалась со склонностью к тайной политической деятельности. Проще говоря, графиня была агентом влияния русского правительства, принимала посильное участие в крупной политической игре. Ей исполнилось шестьдесят лет.
В Константинополе графиня была еще самоотверженной защитницей русского самодержавия и ревнительницей православия.
Елене Петровне пришлось жить с ней под одной крышей и считаться с ее старческими причудами. А графиня отличалась заметными странностями. Она, например, обрядила ее в мужское платье. Куда пикантней и заметней немолодой женщине, по-видимому, считала она, путешествовать с юным смущающимся студентом, чем с бесшабашной девушкой, от которой неизвестно чего ожидать.
Переодевание ничуть не смутило Блаватскую, напротив, ей безумно понравилось находиться в мужском платье. Она даже была готова сыграть роль евнуха, если бы сведения об Атлантиде и египетские тайны, к которым она фанатически стремилась, находились в серале арабского эмира или гареме турецкого паши. Может быть, в этом случае Блаватская согласилась бы и на роль одалиски, несмотря на все свое отвращение к плотским утехам.
Волею судьбы Елена Петровна, сопровождая графиню Киселеву, оказалась в самом центре сложнейших международных интриг, связанных с интересами России на Востоке. В некоторых из них она позднее самым деятельным образом участвовала.
Вместе с графиней Киселевой Елена Петровна отправилась в Египет.
Некоторое время она была в замешательстве от увиденного. Получалось, что древние египтяне представляли цивилизацию, во много раз превосходящую по уровню развития современную западную. Египетская премудрость поражала разнообразием своих открытий, присутствием колдовской силы, легко проникающей в тайны природы. Очертания Древнего Египта выступали из тумана неопределенности и полуфантастических историй.
Она продиралась сквозь заросли научных гипотез к настоящему пониманию древности человечества. Начало ее духовному прозрению положила изображенная в каменных рисунках египетская «Книга мертвых», образный язык которой напоминал ей язык христианского «Откровения». Особенно это касалось верования в бессмертие души.
Что ожидает человека после смерти, будет ли он снова жить? Вот вопрос, который не давал ей покоя. Она искала на него ответ на гранитных страницах пещерных храмов, на сфинксах, пропилонах и обелисках. Это были мистические письма в будущее, которые она должна была прочитать. Блаватская старалась понять, в чем состоит религиозное начало мира? Только поняв это, она могла бы обнаружить истоки библейского «Откровения» в седой древности, в сумерках истории, еще до разделения арийских и семитических семей. Большие надежды в своем поиске она возлагала на археологию. Ведь археологические находки не могут лгать, они самые достоверные свидетельства исчезнувшей жизни. Она готова была искать эти исторические памятники по всему миру. Тогда-то она и позавидовала змеям, которые обитают в развалинах храмов и дворцов. Недаром человек считает змею символом мудрости.
Свой путь Блаватская начала с Египта — колыбели человечества. Она пыталась углубиться в постижение духовной Вселенной, изучить ее законы и подчинить себе ее силы. Она отринет христианское богословие как догматическое, усомнится в непогрешимости науки, надсмеется над материализмом своего века. Не может быть многих истин о Боге, истина о Боге — только одна. Божественная сущность принимает разнообразные формы и разные образы, ее задача — вернуть людям ощущение духовного единства в материальном многообразии.
Непревзойденное искусство египетских каменщиков воплощали пирамиды и многочисленные, не столь грандиозные усыпальницы фараонов в долине Нила. Самой загадочной была Великая пирамида Хеопса. В сопоставлении с этими замечательными памятниками глубокой древности блекли современные дворцовые постройки — жалкое подобие былого умственного могущества египтян.
Древние египтяне повсюду оставляли свои письмена, словно послание будущим поколениям, — на мебели, на утесах, стенах, саркофагах, гробницах, на каждом предмете, уцелевшем в потоке времени. Они вырезали, высекали и ваяли этот многокилометровый свиток человеческой мудрости в надежде, что их знания не пропадут бесследно.
Блаватская увидела, что Древний Египет — родина многих искусств, по крайней мере, музыкального, изобразительного, театрального. Египтяне знали в совершенстве, как извлекать гармонические звуки из струнных инструментов, например из арфы. Торс статуи Рамсеса II поражал взгляд своим гигантским размером. Рядом с ним все остальные скульптуры казались маленькими. Филигранной отделкой отличались
