которое получила от мадам Блаватской, где та жалуется на одиночество.
Она была больна телом и душой. Ее единственным компаньоном был слуга-индус, которого она привезла из Бомбея и о котором я расскажу позже. «Поезжайте к ней, — сказала мадам Гебхард, — она нуждается в сочувствии, и вы сможете ее подбодрить. Я этого сделать не могу, у меня много других дел и обязанностей, но вы можете по-дружески ей помочь, если хотите».
Я все обдумала, для меня это было возможным, рискуя, конечно, при этом огорчить своих друзей в Италии, в конце концов это незначительно изменило бы их планы. И я решила, что раз Е. П. Блаватская хочет меня видеть, я поеду к ней на месяц, а уже потом на юг.
Таким образом, как она и предсказывала, в обозначенный срок обстоятельства снова привели меня к ней.
Мадам Гебхард была очень обрадована, когда я сказала ей о своем решении: я показала письмо, которое написала «старой леди» в Вюрцбург. В нем говорилось, что если она захочет меня принять, я смогу провести с ней несколько недель, поскольку мадам Гебхард считает, что ей сейчас нужна забота и общение.
Письмо было отправлено, и мы с нетерпением ждали ответа. Когда он пришел, мы горели от нетерпения вскрыть письмо и узнать его содержание. Но вскоре наша радость сменилась разочарованием. Нам пришел вежливый отказ. Мадам Блаватская просила извинение за то, что у нее нет для меня комнаты. Кроме того, она писала, что очень занята работой над «Тайной Доктриной» и у нее нет времени развлекать гостей. Однако она выражала надежду, что мы сможем встретиться, когда я буду возвращаться из Италии. Тон письма был достаточно спокойным и даже дружелюбным, но мне дали понять, что мой приезд нежелателен.
Мадам Гебхард сильно помрачнела. Ей, очевидно, все это было неприятно. Что касается меня, то мне тоже не без труда пришлось изобразить на лице удовольствие по поводу поездки на юг.
Мой багаж вскоре был готов, и карета уже стояла у порога, когда мне подали телеграмму: «Приезжайте в Вюрцбург немедленно. Очень нужны. Блаватская».
Легко вообразить, что это послание вызвало у меня удивление и недоумение. Я вернулась к мадам Гебхард за разъяснением. Она обрадовалась и засияла. Очевидно, все ее мысли и симпатии были на стороне «старой леди».
— О, она действительно очень хочет вас видеть, — кричала она. — Езжайте к ней, езжайте!
У нее не было никаких сомнений. Я нашла объяснение своему поведению для своих друзей. И вместо того чтобы взять билет до Рима, купила билет в Вюрцбург и скоро оказалась в пути, отрабатывающая свою карму.
В обитель мадам Блаватской я прибыла вечером. Пока я поднималась по ступенькам, мой пульс участился. Я ничего не знала о причине, которой она руководствовалась, меняя свои планы. Думать я могла о чем угодно. Мне казалось, что причиной телеграммы была ее серьезная и внезапная болезнь. Но я также не удивилась бы третьей смене настроения, когда пришлось бы вновь ехать в Рим после 36-часового путешествия.
Мадам Блаватская встретила меня тепло и после нескольких слов приветствия заметила: «Я хочу извиниться за столь странное поведение. Сказать по правде, я не хотела, чтобы вы приезжали. У меня всего одна спальня. Я подумала, что вы, может быть, рафинированная дама и не захотите спать со мной в одной комнате. Мой образ жизни может вам не понравиться. Раз вы приехали ко мне, вам придется принять мои условия, которые, возможно, покажутся вам ужасным дискомфортом. Поэтому я отклонила ваше предложение. Но после того, как я опустила письмо, Учитель разговаривал со мной и велел мне передать вам, чтобы вы приехали. Я подчиняюсь каждому слову Учителя. С тех пор я стараюсь придать спальне более жилой вид. Я купила большой экран, который поделит комнату, так что у вас будет своя половина, а у меня своя. И я надеюсь, что вы не будете испытывать неудобств».
Я ответила, что к каким бы условиям жизни я ни привыкла, я от всего откажусь ради удовольствия побыть в ее компании.
Я очень хорошо помню, это было сказано по дороге в столовую, куда мы переходили, чтобы выпить чаю. Она вдруг резко повернулась в мою сторону, как будто что-то крутилось у нее в голове.
— Учитель сказал, что у вас есть книга, которая мне очень нужна.
— Нет, — ответила я. — У меня с собой нет книг.
— Вспомните, — сказала она. — Учитель сказал, что вам было сказано по-шведски привезти книгу по Тарро и Каббале.
Тут я вспомнила про те обстоятельства, о которых говорила выше. С той минуты, как я положила книгу на дно коробки, я про нее напрочь забыла. Я быстро вошла в спальню, отперла чемодан и стала шарить по дну. Я нашла ее в том самом углу, куда положила еще в Швеции, абсолютно целехонькую. Но это еще не все. Когда я вернулась в столовую с книгой, мадам Блаватская махнула рукой и закричала:
— Стойте, пока не открывайте! Теперь откройте десятую страницу и на шестнадцатой строчке найдите слова… — И она процитировала целый абзац.
Я открыла книгу, которая, не забудьте, была не печатным изданием, экземпляр которого мог быть и у мадам Блаватской, а рукописным альбомом, в котором, как я уже говорила, были записки и исследования моего друга, подобранные для меня. На данной странице и в данной строке было слово в слово то, что она цитировала.
Подавая ей книжку, я отважилась спросить, зачем она ей нужна.
— Это, — ответила она, — для «Тайной Доктрины». Это моя новая работа, которую я сейчас пишу. Учитель собирает для меня материал. Он знал, что у вас есть книга, и велел вам ее привезти, чтобы она была под рукой для справки.
Никакой работой в первый вечер мы не занимались, на следующий день я начала понимать, какой образ жизни у Блаватской и какая жизнь предстоит мне, пока я буду жить у нее. <… >
Тихая кабинетная работа продолжалась недолго.
Однажды утром над нами разразилась гроза. Как-то с утренней почтой без всякого предупреждения Блаватская получила копию известного «Доклада Общества психических исследований», составленного Ходжсоном по навету четы Куломбов.
Полная неожиданность явилась для нее жестоким ударом. Я никогда не забуду тот день. Войдя в ее кабинет, я застала ее сидящей с открытой книгой в руках в состоянии полнейшего отчаяния.
— Это, — кричала она, — карма Теософического общества, и она обрушилась на меня. Я козел отпущения. Я предназначена для того, чтобы искупать все грехи Общества, и теперь, когда меня держат за великого самозванца и русского шпиона, кто будет прислушиваться ко мне? Кто будет читать «Тайную Доктрину»? Как мне выполнить работу Учителя? О проклятый феномен, который я демонстрирую лишь для того, чтобы доставить удовольствие близким и тем, кто вокруг меня. Какую жуткую карму я несу! Как мне все это пережить? Если я умру, работа Учителя окажется впустую, а Общество распадется.
В приступе гнева она обычно не слушала никаких доводов. Отвернувшись от меня, она сказала:
— Почему вы не уходите? Почему вы меня не оставляете? Вы баронесса, вы не можете оставаться с униженной женщиной, которую опозорили перед всем миром, на которую будут показывать пальцем как на обманщицу и самозванку. Идите, пока на вас не пала тень моего позора.
— Елена Петровна, — сказала я, и мои глаза поймали ее застывший взгляд, — вы знаете, что Учитель жив, и что он Ваш Учитель, и что Теософическое общество создано им. Каким же образом оно сможет погибнуть? И я это знаю так же хорошо, как и вы. Правда восторжествует безо всяких сомнений. Как же вы могли хоть на секунду предположить, что я смогу оставить вас и то дело, которому нам предначертано служить? Даже если каждый член Теософического общества превратится в изменника общей цели, останемся мы с вами и будем работать в ожидании лучших времен. <… >
Здесь я процитирую отрывок из ее «Протеста» на «Доклад», который она озаглавила «Оккультный мир феномена и Общество физических исследований».
«Мистер Ходжсон знает, — пишет она, — а Комитет без сомнения тоже, что я не приму никаких контрмер, потому что у меня нет средств для ведения дорогостоящих судов (я отдала все, что у меня когда- либо было, делу, которому служу), а также потому, что мое оправдание потребует исследования моего психического мистицизма, которое не может быть проведено должным образом правовыми органами, а также еще и потому, что есть вопросы, на которые я не обязана и не уполномочена отвечать, но которые
