или поедет. Да и ехать, собственно, некуда — Артем в командировке, дома в селе ее тоже никто не ждет, но и оставаться здесь после того, что случилось, безрассудно. Только теперь она поняла, в какое положение попала: чувствовала себя перед всем гарнизоном опозоренной. Как смотреть в глаза знакомым, друзьям, сослуживцам Николая, которые его уважают, ценят? И как она могла так забыться, что позволила Артему приходить сюда, лежать с ним в постели, хранившей еще тепло тела мужа?! Словно напилась какого-то дурмана — кроме Артема, никого не видела. С ним и впрямь было очень хорошо, но разве можно было так глупо и безрассудно отдаваться страсти? Если он любит, мог бы подождать, поступить по-людски, увезти ее в другой гарнизон и жениться. Она тоже хороша, поддалась уговорам пойти поужинать в ресторан, очутилась с ним в одном номере гостиницы.
…Жалеет ли она о случившемся? Лишь в какой-то степени — что была непредусмотрительна, неблагоразумна, — в остальном… Артем стоит того, чтобы пострадать. Она любит его и пойдет за ним куда угодно, даже если его уволят из армии. А он предусматривал и такие последствия: «Поступлю в гражданскую авиацию, хорошие летчики всюду нужны». Да, теперь надо бежать отсюда, и чем быстрее, тем лучше. Но куда? Она перестала собирать вещи, села, и слезы невольно побежали из глаз. Ах, если бы Артем был рядом, он утешил бы и непременно нашел выход.
Она знала, где он живет, но ни разу на его квартире не была.
«У хозяйки слишком длинный язык, сразу весь город будет знать», — предупредил Артем. Значит, к нему нельзя. Уехать в деревню к родителям? Очень «обрадуются» они нелюбимой дочери, которую считали лентяйкой, хитрюгой, умеющей свою работу свалить то на старшую, то на младшую сестру. Хотели, чтобы она одна за всех тянула. И так ей доставалось, как Золушке, — и младших нянчила, и за огородом следила, и в поле вкалывала. А носила обноски старшей сестры, ела не досыта… Нет, туда дорожка заказана. С малых лет мечтала вырваться из деревни. А когда прочитала «Сестру Керри», во сне снился город, красивая жизнь.
И вот повстречался Николай. В тот вечер, шестого ноября, она пошла в Дом культуры. Сколько там было красивых летчиков! Но Николай увидел ее, посадил на первый ряд, а едва кончился концерт, протиснулся к ней и не отпускал от себя ни на минуту. Проводил домой, назначил встречу еще. Через полгода сделал предложение. Она хотела было повременить — все-таки рассчитывала на лучшую партию, а Николай ни красотой не выделялся, ни ростом, ни смелостью: обыкновенный середнячок, широкоскулый, сероглазый и мямля порядочный — сколько раз пытался что-то сказать ласковое и начинал вдруг заикаться, путаться — тоже летчик; но когда мать и старшая сестра заметили ее колебание, зашипели, как на слабоумную. «Тоже мне красавица нашлась, — съязвила сестрица. — Кому ты нужна с восьмью классами? Это один дурачок нашелся, и быстрее соглашайся, пока он не передумал».
И она согласилась…
Что же делать теперь? А если Артем откажется? Восемь классов — это еще полбеды, а вот Аленка… Нет, он не такой, он добрый, благородный, любит ее.
И она стала ждать.
Николай приземлил бомбардировщик и порулил на стоянку, где виднелась группа людей — поджидали авиаспециалисты. Еще издали узнал среди них командира полка, и на душе сразу полегчало. Сколько он пережил и передумал в эти дни! И решение принято, бесповоротно — он едет на полигон. Только бы за это время не послали никого другого. Не должны бы… Желающих особенно не находилось. А Наталье он даст право выбора…
Полковник Щипков выслушал рапорт Николая, пожал ему руку.
— Поздравляю с возвращением. Как машина?
— Превосходная. Будто ласточка, легкая в управлении, устойчивая. На всех режимах ведет себя безупречно. На таком корабле летать одно удовольствие.
— Вот и хорошо, дадим его твоему «праваку», когда он вернется с курсов. Кстати, товарищ старший лейтенант, — обратился полковник к Симоненкову, — берите бегунок и оформляйте документы на отъезд.
— Есть! — Симоненков вытянулся в струнку и бросил беглый взгляд на Николая, в котором нетрудно было увидеть страх, и тут же успокоился, поняв, что командир не собирается препятствовать ему. — Разрешите идти?
— Так сразу? — усмехнулся полковник. — Вы хоть корабль-то сдайте. И командиру экипажа можете понадобиться.
— Пусть идет, — как можно спокойнее сказал Николай. — Обойдемся.
И Симоненков шмыгнул из строя, как лиса из клетки.
— Ишь, обрадовался, — кивнул вслед Щипков. — Мы по пять лет «праваками» вкалывали и не рыпались, а им на третьем году командирский штурвал подай. Шустрые ребята. Хотя их тоже понять можно… А разнарядку на одного прислали… Ну что ж, сдавайте машину и — отдыхать. Свободны. — И полковник пошел к машине.
— Разойдись! — скомандовал Николай и догнал командира полка.
— Разрешите обратиться, товарищ полковник. По личному вопросу.
— Слушаю вас.
— Я по поводу полигона. Еще не подобрали кандидатуру?
Щипков внимательно посмотрел ему в глаза, не догадываясь о причине вопроса. Помолчал.
— Может, и подобрали. А почему это вас волнует?
— Я хотел просить, чтобы послали меня.
— Вас? — Лицо командира стало озабоченным — он старался понять причину такой необычной просьбы. — Вы хоть имеете представление, куда это и зачем?
— Вполне. И потому очень прошу. Летал я, сами знаете, на пяти типах, парашютных прыжков имею более двух десятков…
— Не надо, — остановил полковник. — О достоинствах ваших я знаю. Но не спешите. Посоветуйтесь с семьей. И поговорим завтра… А что у вас с рукой? — обратил внимание полковник на перевязанный палец.
— Пустяк, порезал немного.
— Зайдите в поликлинику, пусть хоть перевязку сделают квалифицированно.
Николай и сам подумывал об этом. Повязку он действительно сделал неумеючи: намотал бинт кое- как, конец его выбился, растрепался. Но не только из-за плохой перевязки не заживала рана. Николай и марганцовкой промывал порез, и йодом прижигал, а кровь продолжала сочиться, ранка не заживала.
Сестра в перевязочной осмотрела его палец, покачала головой.
— Неделю назад, говорите, порезались?.. Странно. Боюсь, как бы у вас не гемофилия.
— Что-что? — не понял Николай.
— Гемофилия — пониженная свертываемость крови. Сейчас я позову Евгения Ивановича.
Врач тоже долго и внимательно осматривал ранку и заключил:
— Да, гемофилия, несомненно. Возьмите у него кровь на анализ, — давал он указания сестре, — тщательно промойте раствором новокаина, сделайте тугую повязку и введите антигемофильный глобулин. Завтра зайдите ко мне, — бросил Николаю. — И впредь старайтесь не допускать никаких ранок!
«Чушь какая-то, — чертыхнулся Николай, выходя из поликлиники. — Знал бы, никогда не пошел. Этим эскулапам только доверься, здорового зарежут».
Через минуту боль в пальце утихла, и он забыл о предупреждении врача…
Николай ехал домой, сдерживая нетерпение и страх, — вдруг ушла?! Все равно в полку оставаться нельзя; сегодня или завтра все станет известно, а ловить на себе сочувствующие или насмешливые взгляды он не хотел.
Она оказалась дома. Но когда он увидел ее решительное лицо, холодные глаза, приготовленное «Здравствуй» застряло у него в горле. Заныло сердце от обиды, от беспомощности.
Николай молча прошел в комнату, долго переодевался, убирал взятые в командировку вещи, потом пошел в ванную, умылся, обдумывая, как же себя вести, о чем говорить. Если она настроена так воинственно, значит, приняла решение. Что ж, как бы он ее ни любил, как бы ни желал, чтобы она осталась, прежде всего он должен быть мужчиной. И хватит унижений. Этим любовь тоже не
