очень близкого расстояния и видел в них боль. — Да. Это — дань тем, кого с нами больше нет. Кого скоро не станет. Прости… брат.
Мы поняли друг друга.
— Идем, — позвал Эдуард. — Бери Папу и идем.
Мальчишка был человеком, редкой птицей; но он заблудился, потерял дорогу домой. Мы все потеряли эту дорогу. Дорогу из желтого кирпича.
Возле двери в уборную Эдуард остановился и, сплюнув в бумагу непрожеванный кусок, скомкал и бросил на пол, что тут же живенько прокомментировала парочка в плащах; на воротниках их плащей было по значку: «МЕХАНИЗИРУЙСЯ! ЭТО МОДНО!» Эдуард с пустым лицом ткнул в их сторону руку с оттопыренным средним пальцем. Вам надо было видеть, как этот мальчишка осадил механизированных! Стайка детишек в кружевных одеяниях, отмечающая в стеклянной комнатке с животворящими иконами Человека-Цыпленка на стенах чей-то день рождения, пришла в пузырящийся восторг. Один из малышей повернулся к пасущему их клоуну и спросил, что значит жест Эдуарда. Что-то в этом роде. Парочка в плащах сверлила нас гневными взглядами, а клоун что-то бессвязно бормотал о гармонии — по-моему, у парня случился припадок.
Уборная была небольшой, насквозь пропахшей кокосовым мылом и дешевым моющим средством. Какой-то тип, шипя и корчась, остервенело мыл руки: драил кокосовым мылом, затем — тер бумажной салфеткой и сушил. И вновь — драил, тер, сушил; он явно был увлечен собой. Да, согласен, чудное развлекалово. Я подошел к нему сзади, наклонился, шумно втянул воздух возле самой его шеи и заботливо прорычал что-то в духе «я могу снять любые штаны и стресс». Тип мгновенно ретировался, хлопнув дверью. Эдуард щелкнул замком на двери и повернулся ко мне. Тонкий и гибкий, как лоза, глаза смотрят недоверчиво и пристально.
— Смакуй давай, детка, — сказал я ему и протянул зерно. — Смакуй самое изысканное из яств с пира святых. Падающие звезды будут завидовать тебе.
Он принял зерно левой рукой — добрый знак — и безропотно заглотил. Некоторое время он неизменно пристально смотрел на меня, потом в его лице что-то дрогнуло. Закатив глаза, он осел на пол. А я уже начал прощупывать зерно.
Проникновения было мгновенным, будто ветер от оружейного выстрела. Уже больше года я не прикасался к хищной сущности зерен, но память об этом стремительно возвращалась.
Окружающее преобразилось, стало дружеством математических формул, уравнений и знаков бесконечности. Я брел сквозь программное обеспечение точно шаман сквозь сознание своей жертвы, парил в сухом море из информации, и информация благоговела передо мной. Это было шоу, и я был в нем мертвой звездой. Оно забрало меня высоко, и сделало звездой. А потом убило. Я активировал зерно как бог, хотя был всего-навсего шизом — психопрограммирование сделало из меня истинного шиза, я сгорел в пламени интуитивной математики, словно мотылек в огне.
Окружающее, с запахом кокоса, нахлынуло сокрушительной волной. Я осел на пол, холодная испарина выступила на лбу и над верхней губой. Эдуард свернулся клубком под стенкой. Все еще слабый от математических грез, я подполз к нему. Мальчишка открыл глаза и уставился на меня.
— Ну что, малыш, вставило? — примерно так и спросил я.
Он пялился на меня, затем кивнул.
— У меня… ощущение.
— Силы?
— Нет. Ощущение, будто мир использовал меня. Использовал и выбросил.
Хотя бы раз в жизни мы все произносим эти слова. Так или иначе, все грани современного искусства переливаются именно этими словами, а ведь искусство — это зеркало, отражающее жизнь.
— Да, и это верное на все сто ощущение. И отныне, как чертовски дорогому образцу души, тебе полагается сделать приличные дыры в душах других людей. И наполнить эти дыры уматовой технонаркотой — своими поцелуями. Ты готов к этому, малыш? Готов использовать мир также как он использовал тебя?
Эдуард улыбнулся, и в его улыбке была чистая технология.
Резкий стук в дверь. И голос, этот звонкий голос, заставивший почувствовать меня старым развратником:
— Убираемся! Синие пасли нас!
За дверью стояла всклокоченная Лолита. Она скользнула мимо меня, задев бедром, и сгустком ванили подлетела к Эдуарду. Мальчишка уже был на ногах.
— Где Константин? — спросил я, хватая девчонку за руку.
— Внизу, — прошептала она, огромными испуганными глазами глядя на меня.
Я вышел из уборной, и мир на миг предстал предо мной хитросплетением из оттенков и запахов. Это было черепокрушащее переживание.
Хранитель зала был словно из ада. Нервный, визгливый, он пронесся мимо, по направлению к центральному входу. За панорамными окнами расцвел сад из красно-синих цветов — милицейские машины хаотично запарковались прямо на синтетической клумбе фаст-фуда, размазав под колесами пару-тройку садовых гномов. Посетители как по невидимой команде уставились на нас; какая-то старуха потянулась к Лолите, но девчонка не церемонилась — шипя красным словцом, отпихнула морщинистую ведьму и подлетела к Константину. Чувак стоял под аркой и через весь зал смотрел на меня.
Сочащийся любовью, точно свинина жиром, голос Человека-Цыпленка: «Куриный, куриный суп! Люблю куриный суп! Куриная фантасмагория в тарелке!»
Голос милиции — холодный, крошащийся, женский:
— Владелец темно-синего «Чероки», выйдите на проверку удостоверения. Ваш автомобиль числится в угоне.
Я смотрел Константину в глаза и словно ел из них иссушенную до хруста прозу жизни. Да, дружище, будь по-твоему. Сделай это ради нас всех. Сделай это ради себя. Я кивнул. Тогда парень притянул к себе Лолиту и поцеловал.
— Я всегда буду с тобой, — прошептал он, гладя ее по ванильным волосам. — Просто не забывай меня, ладно?
Я знал, как это называется.
Слово из шести букв.
Хранитель зала подскочил к Константину и стал о чем-то трагично выть, но парень был великолепен — он владел ситуацией, стал мрачным королем. Его кулак попал в цель. Хранитель зала свалился на пол, опрокинув стол со всем, что на нем было — сокрушил город из пластика, вкусовых добавок и синтетики.
Лавина звуков накрыла с головой: вопли, одинокий плач наложившего в штанишки ребенка, грохот отодвигаемых стульев.
Константин достал пистолет и направился к выходу. Его лицо было загляденьем. Чувак улыбался как бог. Лолита с истерикой бросилась за ним. Я нагнал ее в два шага, не слишком бережно развернул к себе и дал по лицу. Она заткнулась.
— Дети, за мной.
Я провел их через вставший на головы зал. Со всех сторон летели ошметки еды, кто-то кого-то домогался, кто-то пытался добраться до кассы. Червивость, она, знаете ли, кругом.
Мы ворвались на кухню. Ох, черт! Перед нами, дергая щетинистой щекой, вырос повар. Мужик насквозь пропитался запахами жарки и вонял как моя скромность. Его фартук был в жирных разводах, лицо — в фурункулах. В правой руке он сжимал нож для резки хлеба, которым, держу пари, и прорезал на своем лице эту порочную улыбку. Тип был форменным психопатом.
— Ко мне, сосунки, — пробасил он с нежностью довольного жизнью человека, лезвие со свистом рассекло воздух, — ну же, ну же, не бойтесь! Цып-цып-цып!
Внезапно что-то в его лице изменилось. Из его щек, лба, подбородка полезла лоснящаяся черная щетина, капли крови выступили на коже. Повар зашелся в симфонии боли. Я достал нож и всадил его по самую рукоять в мягкие ткани жирного бока повара, под ребра, провернул и вынул. Громила свалился, щетина раздирала его тело. Запахи, запахи. В масле шипели котлеты для бургеров.
Я обернулся, выразительно глянув на Эдуарда.
— Это было легко. Зерно повара — редкая дрянь, — мальчишка пожал плечами. — Его начинка
