Интервью

'Любились так, будто завтра на фронт
или вчера из бою,
будто бы, так вбирая рот в рот,
его унесешь с собою,
будто смогу, как хомяк, — за щекой —
твой, на прощанье, в щечку.
Будто бы счеты сведу с тоской,
как только поставлю точку. '

'Зачем считала, сколько мужиков
и сколько раз, и сколько раз кончала?
Неужто думала, что будет мало?
И — было мало. Список мужиков —
бессонница — прочтя до середины,
я очутилась в сумрачном лесу.
Мне страшно. Я иду к себе с повинной.
Себя, как наказание, несу. '

'Буду любить, даже если не будешь еть.
Буду любить, даже если не будешь бить,
если не будешь любить — буду любить.
Буду любить, даже если не будешь быть. '

'Одиночество — это болезнь,
передающаяся половым путем.
Я не лезу, и ты не лезь.
Лучше просто побудем вдвоем,
поболтаем о том, о сем,
не о том, не о сем помолчим
и обнимемся, и поймем:
одинокий неизлечим. '

'Мораль есть нравственность б/у,
весьма поношенное платье.
Я видела ее в гробу.
Она меня — в твоих объятьях'.

— Вера, читая ваши стихи, поневоле задумываешься над 'последними вопросами'. Так что, сразу извините за глупость, но — что такое любовь?

— Это для начала? Ох. Есть целый ряд вопросов, которые задаешь себе поутру, перед тем как встать, и каждый раз на них заново отвечаешь. Что есть любовь — из этих вопросов. Так же как вопрос: что есть поэзия? Оказалось, что в разном возрасте ответы на эти вопросы совершенно не совпадают. Недавно только открылось, что есть 'молочная' любовь, как есть молочные зубы, и любовь 'коренная' — и между ними почти ничего общего. Надо было дожить до 33 лет, чтобы сделать это печальное открытие. И что та, 'молочная', была только предисловием к настоящей. Обнаружилась дурная бесконечность: одна, другая, пятая, десятая. В 'Хабанере со списком' из книжки 'Второй язык' я попыталась написать свой 'дон-жуанский' или, точнее, 'карменский' список. Была такая бравая, озорная идея: вот я вам сейчас всем!. И вдруг оказалось, что это сделать невозможно, что в памяти ничего не осталось. Что опыт стерся практически бесследно и осталась одна глубокая печаль. Все кончилось плачем по утраченному времени, по тому, что близость оказалась приблизительной, и путь этот ни к чему не ведет. И я пыталась понять, зачем же все это было нужно, и поняла одну замечательную вещь. Что память не держит ничего лишнего. Все, что не идет к делу — сокращено, оно лишнее. А все случайное, нелепое — и зачем только я это помню? — ждет своего часа. Все замечательно.

'Я их не помню. Я не помню рук,
которые с меня срывали платья,
а платья — помню. Помню, скольких мук
мне стоили забытые объятья,
как не пускала мама, как дитя
трагически глядело из манежа,
как падала, набойками частя,
в объятья вечера, и был он свеже —
заваренным настоем из дождя
вчерашнего и липовых липучек,
которые пятнали, не щадя,
наряд парадный, сексапильный, лучший
и ту скамью, где, истово скребя
ошметки краски, мокрая, шальная,
я говорила: Я люблю тебя.
Кому — не помню. Для чего — не знаю. '

— Любовь, растаяв, проросла стихами?

— Путь к себе начался с эротических стихов. Прикладные стихи: я их писала на записочках и оставляла на подушке, уходя от любовников. Вроде того, как самурай, приходя со свидания, тут же писал возлюбленной записку со словами: 'Как было классно!', привязывал к цветку, и слуга все это ей относил. Кое что даже вошло в книжку 'Небесное животное', где самое древнее стихотворение: 'Нежным по нежному писаны лучшие строки: / кончиком языка моего — по твоему небу, / по груди твоей, почерком бисерным, по животу. / Нет же, любимый мой, я написала о

тихом! / Можно губами сотру / твой восклицательный знак?' Оно из тех
записок. Характерно, что голос ставился именно на этом. Когда певцу 'ставят
голос', первая задача — углубить дыхание как можно ниже. Опустить голос. Как
говорит моей старшей дочери педагог по пению: 'Наташа, опирай на матку!' Как я
оперла на матку, так все и зазвучало.

— Любовная поэзия стала средством овладения собой как инструментом?

— В вокале что происходит. Есть связки, вот они, в горле. Ты должен как можно более увеличить это звучащее пространство вниз, и тогда голос на столько же уходит вверх. Ты присоединяешь к себе голосом свои собственные органы. И в человеке начинает резонировать, звучать практически всё. В идеале — от пяток до затылка и выше. Вот ты — целый. Ты абсолютно свободна, можешь петь тончайшие вещи.