так. Тем более, что я… А она подумает — нарочно. Как будто специально, как будто намекая… Как будто…» Тимка жалостно вздохнул.
— А я гуляла, — повторила Алька, настойчиво взбивая из золы гоголь-моголь.
— А я… купался… там, — повторил Тимка и вспомнил, что он это уже говорил.
— А я гуляла, — сосредоточенно повторила Алька, как на допросе.
«Кажется, сейчас помру», — подумал Тимка и принялся лихорадочно искать, что бы сказать, но, как назло, в голову лезло идиотское «я купался»… Но неожиданно Тимку осенило:
— Где? — спросил он. — Где гуляла?
— Там, — кивнула в сторону леса Алька.
И вновь стало тихо. Пауза длилась. Она уже стала шире той черты, когда еще можно было что-то сказать. Она стала красноречивой, потом тоскливой, потом подозрительной…
Тимка внутренне собрался. Нужно было говорить. Что? Набрал побольше воздуха и очень громко произнес, почти прокричал:
— Погода сегодня хорошая…
— Хорошая… — эхом отозвалась Алька.
— А вчера был дождь… ночью, — сказал Тимка.
— Дождь, — повторила Алька.
В этот критический, кошмарный момент вернулся дед, который отходил к машине.
— Ландыши, ландыши, теплого мая привет… — пел дед.
Он сунул Тимке котелок и велел сбегать за водой, Алька вцепилась в спасительную пачку макарон, и обстановка разрядилась. А сам дед принялся разжигать новый костер. И он поступил очень мудро. Любовь любовью, а есть все равно хочется.
Обед прошел в тихой дружелюбной атмосфере.
После обеда день продолжался. Солнце перекатилось на другую сторону реки. Дед лежал, удобно облокотившись, и размышлял:
— Вот если бы я курил, так сейчас бы закурил для полного ощущения…
— Курение — яд для вашего организма, Евгений Иванович, — заметила Алька.
— Дед, одна капля никотина убивает лошадь. Все знают, — подтвердил Тимка.
— Это какого-нибудь плохого никотина капля… Ну, там «Примы» или «Астры», а вот, к примеру, капля «Герцеговины Флор» никого не убивает. Хотя, — спохватился дед, — курение, конечно, отрава и эта… пакость. Не курите, дети!
— Ты не бойся, дед, — успокоил Тимка, — я уже бросил.
Дед зевнул:
— Вот если бы я не спал, можно было бы… — дед вновь зевнул, — посмотреть место, где шведы форсировали Десну, когда шли к Полтаве. Петровские редуты называется… — дед опять зевнул. — Редутов, конечно, нет, а место осталось. За третьим дубом. Какие редуты!.. Потрепали при переправе нервы Карлу XII…
— Что ж ты, дед, зеваешь, когда спал все утро? — спросил ехидно Тимка. — Что ж ты зеваешь? Конечно, нужно немедленно идти и посмотреть. Правда, Алька?
— Конечно, Евгений Иванович… С познавательной точки, — подтвердила Алька.
— Знаете что? В моем организме какое-то странное смущение… Разбалансировка основных функций… Вон, вдоль берега в горку… залезете на вершину — самое место. Из-за речки шли шведы. Здесь на бугре стояли наши. А я пока… — Дед зевнул и напялил на глаза газету.
— Всё, — сказал Тимка, — он все сказал. Пошли?
— Если б я так много спала, у меня были бы мешки под глазами, — укоризненно сказала Алька.
— Когда у тебя под глазами будут морщины, девочка, поверь, мешки тебя не так будут пугать… — донеслось из-под газеты.
Алька, пользуясь тем, что дед не видит, сделала мину: много вы, мол, понимаете, мешки меня будут пугать всегда. И они с Тимкой отправились вдоль берега.
Берег вначале был пологий, а потом незаметно стал вздыматься к небу. Стали попадаться сосны, затем начался лес. Сосны, те, что стояли у самого откоса, цеплялись корнями за песок, некоторые даже почти висели. Тропинка вилась по самому гребню, то отступая под полог леса, то вновь выбегая на гребень. И даже кое-где обрушилась… Река подтачивала берег. Все выше забирались ребята. Снизу холм не казался высоким. Высота обозначилась только теперь, когда, остановившись передохнуть, Тимка показал Альке деда машину. Маленьких и далеких.
На самой макушке холма посредине небольшой поляны стоял дуб. Трава была усыпана дубовыми листьями вперемешку с хвоей. Дуб был не старый, лет четыреста. В нескольких метрах от дуба начинался обрыв. Обрыв, наверно, год за годом приближался, а для дерева, которое растет сотни лет, это очень быстро, и не убежать дубу, не отойти от опасной черты. Тимка вздохнул. И огляделся. Красивый вид открывался отсюда. Река, извиваясь и сверкая, тянулась в луга, и вдалеке синел лес. Ветра не было, только пахучий влажный воздух наплывал волнами. Да еще в небе кувыркалась то ли неумело, то ли нарочно птичка, и барахталась, и звенела.
Алька подошла и встала на самом краю обрыва рядом с Тимкой. Из-под сандалий посыпался песок. И струился долго по песчаным барханам. Тимка провожал его взглядом. И Алька тоже. А потом Тимка поднял глаза, поглядел на Альку, хотел что-то сказать, и вдруг неловко ткнулся губами и носом в ее теплую щеку. У Альки вздрогнули ресницы и чуть изменилась линия рта. Так что даже непонятно, что… Тимка отвел взгляд. Тишина оглушала. Песок беззвучно струился из-под ног. Длинными прядями обтекал барханы. Алькины сандалии стояли на самом краю. Поцарапанные щиколотки. Загорелые и поцарапанные. Тонкие… «Кузнечик дорогой…» — вспомнил Тимка. И вдруг улыбнулся. Подмигнул Альке и, оттолкнувшись, прыгнул. Очень-очень долго летел. Или падал. А потом еще долго скользил по песку, вздымая тучи пыли. Катился к реке, пока не замер. Глянул вверх, туда, где на гребне стояла Алька, испуганно прикрыв ладонью рот. Тонкая. В светлом платье, с длинными выгоревшими волосами.
— Алька! — крикнул Тимка. — Прыгай. Не бойся!
Алька прыгнула, и тут только Тимка испугался. Но, взглянув на смеющееся лицо прибывшей по назначению запесоченной Альки, радостно закричал:
— Здорово! Ты катилась, как пушечное ядро! Ну, думаю…
— А ты, — закричала Алька, — ка-ак прыгнул! Я испугалась!
— А я думаю — песок мягкий! — Мягкий!
— Ка-ак шандарахнулась боком!
— А я… а я еще так высоко никогда не прыгала!
— Ага! Я так испугался, когда ты прыгнула!
— А дед спит! — рассмеялась Алька. Тимка тоже засмеялся. Нельзя было понять, что смешного в том, что дед спит, но Тимка с Алькой смеялись, пока не заболели щеки и даже животы. Стоило кому-то начать меньше смеяться, как другой, корчась от смеха, выдавливал:
— А дед-то… дед дрыхнет… — И все начиналось сначала.
А потом Тимка посмотрел на Альку и прошептал:
— Я ведь тебя люблю…
Алька замерла, как тогда на обрыве. С лица исчезла улыбка. И опять что-то изменилось в ее лице… Или мелькнуло что-то взрослое?.. Или как у человека, которого окликнули, и он пытается вспомнить окликнувшего и не может, и не знает, сердиться ему или радоваться придется через секунду…
— И я люблю, — очень серьезно произнесла Алька и отвернулась.
Тимка хотел сказать еще что-то, но так и не решился. Ему показалось, что это будет глупо, а может, может, и еще хуже. К тому же не зря ведь говорят, что слова нужны тогда, когда ничего другого уже не остается.
Тимка и Алька лежали у подножия Петровских редутов, засыпанные песком. И очень трудно было
