отросткам на рогах.
Тоня похлопала оленя, а тетя Идун вынула нож. Вот так — всю свою оленью жизнь этот красавец провел в Глиммердале. Возможно, у него остались дети. На секунду Тоне стало грустно. Но тут из расщелины на опушку, как перед этим олень, выскочила тетя Эйр.
— Урра-а-а! — завопила она. — Да здравствуют воскресные обеды у Гунвальда сто лет подряд!
О жарком Гунвальда из оленины ходят легенды, о нем наслышаны даже в Барквике. И сейчас, пока Петер попивает кофе у окна, а Гитта посапывает во сне на диване, Гунвальд обжаривает мясо с маслом на большой сковороде. Тоня приносит жестянку с можжевеловыми ягодами, и Уле давит их скалкой. Гунвальд мешает раздавленные ягоды с перцем и посыпает этим скворчащее мясо. Аромат такой пряный и вкусный, что Уле говорит, что сейчас свихнется: стоять вот так, нюхать и не есть — выше человеческих сил. Ему отдают на растерзание кочан салата, и он кромсает его кухонным тесаком, коротая ожидание. И в конце концов даже получается салат. Брур отмеряет рис. Потом Гунвальд выкладывает мясо на блюдо и приступает к соусу. Лук, бульон, сливки, грибы, которые набрала для него осенью Тонина мама, немного козьего сыра, морошковое варенье, соль и вода. Гунвальд мешает, пробует, добавляет то одно, то другое и покрякивает, как он всегда делает, колдуя у плиты.
И вдруг Уле говорит:
— Наш папа тоже умеет готовить такое жаркое.
— Что?
Гунвальд вываливает мясо в соус, не выронив ни кусочка мимо.
— Этого он не умеет, — говорит Брур по другую руку от Гунвальда.
— Умеет! — упрямо кричит Уле.
— Папа не умеет готовить оленину, Уле. Папа придурок.
В голосе Брура металл.
— Что ты сказал? Возьми свои слова обратно! — вскидывается Уле.
Но Брур не намерен ничего брать обратно.
— Папа придурок. Он не умеет готовить оленину, он никогда не звонит, он…
— Он звонил в мой день рождения!
Лицо у младшего свекольного цвета, он того гляди взорвется.
— День рождения был месяц назад!
Теперь Брур перешел на крик.
— Ему наплевать на нас! Если б он о нас думал, мы не торчали бы в этом проклятом кемпинге. Мы бы поехали в Данию! Но он всегда талдычит, что сейчас у него другие планы, он никогда нас не навещает, никогда не пишет, он…
Братья как будто не замечают, что вокруг чужие люди.
Уле схватил половник и запузырил им в стену, так что соус вздрогнул.
— Сам ты придурок! — крикнул Уле и выскочил на мороз.
Дверь за ним бухнула, сотрясая весь дом.
Тоня, сидя на скамейке, ждет, что Гунвальд сейчас всё уладит. Но Гунвальд стоит как изваяние.
— Простите, — говорит Брур тихо.
Неужели Гунвальд не вмешается? Неужели Гунвальд не пожалеет Брура и не скажет, что всё в порядке, ничего страшного, а потом не сходит за Уле и не наведет мир? Очень не скоро до Тони доходит, что Гунвальд и не собирается ничего предпринимать.
Так что Брура утешает Тоня, а Петер идет за Уле и находит его в хлеву за мешками с соломой. И это Гитта заставляет всех улыбнуться, когда она просыпается со словами «доблое утло». А Гунвальд не говорит ни слова. Он готовит еду и накрывает на стол.
И во время еды Гунвальд тоже ничего не говорит. За столом тихо, как на горном плато. Только Гитта болтает без умолку.
— Помогать, — говорит она, и Петер принимается нарезать для нее оленину на мелкие кусочки.
Тоня косится то на братьев с красными глазами и придурком папой, то на Гунвальда, который как воды в рот набрал. Но когда тарелки пустеют, а тишина густеет, Тоня залезает на диван и снимает со стены скрипку. И с размаху вручает ее Гунвальду. Потом встает на стул и запевает первый куплет. Тоня Глиммердал поет так чудно, как умеет петь только она.
Тонина песня проходит сквозь стены и улетает в глиммердалский зимний вечер.
Миниатюрная женщина, которая в эту минуту как раз входит во двор, узнает голос. Она целый день слышала его за забором кемпинга. Женщина осторожно поднимается по каменным ступеням к двери Гунвальда. Она уже заносит руку, чтобы постучать, и тут на третьем куплете вступает скрипка.
Женщина стоит с поднятой рукой, пока Тоня поет о том, как мальчик любит козленка по кличке Черный и как черный козленок любит мальчика. Звуки скрипки обтягивают слова, как перчатки, это волшебство какое-то. Женщина никогда не слышала ничего столь же прекрасного. С ней происходит то же, что и со всеми, кто слышит игру Гунвальда. Она слушает, замерев. Тоня дошла до последнего куплета. Здесь она всегда фальшивит — уж больно он грустный.
— Как красиво, — говорит женщина, Когда песня смолкает.
