Кстати, он не появился и к ужину. Я сидел один в длинной столовой, окно которой выходило во двор — как и в моей комнате, но опять-таки этажом ниже, ел полноценный ужин: кусок жаркого, горячие овощи, морковь и стручки фасоли, — и пил фруктовый чай.
Как оказалось, дядя вынужден был срочно уехать, вернётся только на следующий день. Так сказала мне дама, при этом я обнаружил в её лице — когда получил возможность рассмотреть её поближе — следы былой привлекательности, а то и красоты.
Но матрац на моей кровати был в любом случае хорош. Я вообще пришёл к выводу, что высокий стандарт совсем не обязательно должен быть виден на поверхности, или, лучше сказать, именно в скрытом, невидимом и кроется разница. Внешнего
Я делил неотапливаемую комнатку с Руди, который был, вообще-то, староват для профучилища, ему было уже сорок три — на мой тогдашний взгляд, это почти что мёртвый. Ночами он спал с открытым ртом, а поскольку у него была нёбная щель, он во сне ревел, как волк, — именно этот дефект, я думаю, и называется «волчья пасть» — когда рот сообщается с носом. Днём Руди перекрывал эту щель специальным протезом, эластичной нёбной пластиной. На ночь он вынимал эту розовую штучку, погружал её в стакан с водой, и она там покоилась до утра, распластав крылья. Я называл её «птериоптерикс» и испытывал перед ней некоторый ужас. Когда освобождённое нёбо Руди начинало издавать рёв, звук был, может, не такой и громкий, но в тишине зимней ночи, в мерцании морозных узоров на стёклах он казался чудовищным.
К тому же одеяло у меня было тонкое, и я дополнительно наваливал на себя сверху всю тёплую одежду, какая у меня была. А вода в умывальнике к утру замерзала.
И разве мы жаловались? Ничего подобного. Был один анекдот, над которым мы от души смеялись, — про западный и восточный ад: какой лучше, ведь наверняка западный?
Да вы что, ребята, выбирайте восточный ад, не прогадаете: там гораздо лучше!
Как это может быть?
Да очень просто: то угля нет, то с газом перебои, то электричество отключено!
Уголь, кстати, был. Только печки в нашей халупе не было предусмотрено.
Согревала меня в те времена Аннелиза Пройс, дочка завхоза, и это было сильнейшее пламя, первое в моей (первой) жизни: мне ненасытно хотелось, чтоб наступила ночь и чтобы пришла Пройсочка. Руди даже готов был иной раз уйти куда-нибудь. Но одеяло было тонкое, матрац с комками, причём самый жёсткий комок приходился как раз на середину, в самую лощинку. К тому же Руди рычал, как волк, — я имею в виду, в те ночи, когда он не уходил.
Было ли это любовью? Пожалуй, и любовью тоже, но самое главное — это было теплом, такой клубочек тепла посреди мирового холода. И только ради одного этого уже стоило совершить мой теперешний рывок вперёд, чтобы по достоинству оценить разницу.
Должен сказать, в эту первую ночь на Западе мне приснился мучительный кошмар, длинный и изматывающий: про коробки, которые прятались одна в другой. Сон про упаковывание вещей: до самого утра всё паковал и паковал и всё уезжал. В самом конце сна на дереве во дворе запела птица.
— В этом мире, — сказал дядя, — человеку не выжить.
Значит, он ранним утром внезапно вернулся из своей поездки и теперь сидел за завтраком, облачённый в свой стёганый халат, вычерпывая ложечкой яйцо.
— Выживет только тот вид, который не подлежит уже дроблению на подвиды, — заявил он. — И это, конечно же, не человек, или ты другого мнения, Карл?
— Да, то есть нет.
Надо сказать, всё это было для меня совершенно неожиданно. Я думал, у меня будет возможность предстать перед дядей более обстоятельно, уверенно, показать себя с разных сторон, подчеркнув свои деловые качества. Чтобы Шверина было не слишком много (как все мы там настрадались и чего натерпелись), но, с другой стороны, Шверина должно быть достаточно, чтобы не разочаровать моего благодетеля.
А меня застали врасплох, в это раннее утро я даже галстука не повязал. Естественно, я впал в почти паническое состояние.
Но ведь и дядя рассматривал меня с осторожностью, как насекомое, которое он не может пока классифицировать. Кажется, до сих пор ему нечасто приходилось принимать у себя родню, а уж восточную родню вообще никогда. Наконец он кивнул мне, указывая на пустой стул, и я сел, получив свой кофе и яйцо, чтобы иметь возможность слушать его рассуждения дальше.
— Выживет вид, во всех отношениях средний — средней величины, средней серости, средних возможностей, — который уничтожает всё, что к нему приближается. Или ты со мной не согласен, Карл?
— Нет, то есть да, дядя.
Для этой вступительной, ознакомительной беседы я предпочёл бы другую тему — может быть, о родственных отношениях, хоть первой, хоть второй степени (Как поживает Сюзанна?), или, скажем, о моей будущей деятельности.
При этом дядя вовсе не проявлял какого-либо недружелюбия, просто в это утро он был целиком поглощён своими рассуждениями, и я заподозрил, что в следующие утра его будущие выводы могут зайти ещё дальше. Во избежание этого я поспешно согласился с ним, поедая яйцо. Насчёт вида средней серости.
— Который уничтожает всё.
— Который уничтожает всё, — согласился я.
— В отличие от которого у человека нет никаких шансов.
— Никаких.
— Разве что! — Он поднял ложечку. — Разве что он закамуфлируется, сократится до средних размеров и заткнёт себе уши. — Он запахнул свой халат. — В противном случае он погибнет от одной только поп-музыки, которую гоняют по всем каналам.
Это указывало на то, что дядя регулярно смотрит телевизор.
Или я другого мнения?
Халат у него, кстати, был великолепный, чистый шёлк, насколько я мог судить, и даже на вид легкий как пух. Собственнр, я глядел не столько на дядю, сколько на его халат: снаружи он был цвета тёмного тумана, а внутри с ярко-жёлтым узором в виде листьев, который я мог наблюдать при любом движении дяди. Мне представилось, что когда-нибудь и я буду носить такой же халат, так же разглагольствуя о человечестве, — внутри огонь и дым, снаружи элегантная серость. Может быть, это видение касалось моей будущей деятельности?
— Взять хотя бы нашу госпожу Штум-пе! — воскликнул дядя. — Самый лучший пример: она выживет с большой степенью вероятности.
Госпожа Штумпе удивлённо выглянула из кухни, словно услышала эти слова. После чего особенно громко загремела посудой, потом прекратила греметь и снова выглянула.
— Штумпе здесь заправляет, — сказал он. — Именно она задаёт тон. Она определяет, что вкусно и что невкусно, делать голубцы или не делать, и чуть что не по ней, — тут он немного понизил голос, — сразу даёт понять, правда, делает это на особый, бабий манер — скажем так, доступными ей средствами.
Ну, по крайней мере этот пункт был прояснён. Не то чтобы я чувствовал себя всерьёз обеспокоенным или огорчённым, но всё же был несколько обескуражен.
Между тем госпожа Штумпе вошла в столовую с подносом и принялась убирать со стола, прихватив и мою недопитую чашку кофе, и тарелку с надкушенной булочкой. При этом она упиралась своими могучими бёдрами в стол так, что он сдвинулся на ширину ладони.
— Человеку же, — воскликнул дядя, — в этом мире не выжить!
В первые дни я был не особенно занят. Вся моя деятельность сводилась к тому, что я раскладывал
