А коров–то прогнали? — надеясь полежать еще с полчасика, спросил я.
Только что.
Я быстро встал. В нашем поселке такой порядок: сначала пастух гонит коров, а потом уже всей улицей провожают телят до самого леса. Заправляя холщовую рубашку под брюки, я поглядел на Ванюшку* Он лениво потягивался.
«Прозевает очередь. И опять паевую книжку забудет. Мать ему уши накрасит», — подумал я.
На лицо Ванюшки через щель в ставне упал яркий луч солнца. Ванюшка сморщил усыпанный веснушками нос, смахнул со лба темную прядь волос, потянул на себя одеяло. Мелькнули грязные пятки.
Я спустился в дедову комнату взять кнут. Дед редко давал его, но уж если кнут оказывался у меня, все мальчишки начинали завидовать. Кнут был с кисточками, кольцами, а ручку его украшал узор из меди.
На столе горела керосиновая лампа. Дед сидел спиной ко мне в самодельном кресле и тихонько посапывал в бороду. Он любил спать сидя.
Я на цыпочках пробрался к стене и снял с гвоздя кнут.
Стой! — встрепенулся дед. — Думаешь, я не слышу? — От неожиданности кнут выпал из моих рук.
А ну, брысь под лавку! — крикнул дед, сердито взглянув на меня зелеными глазами.
_ Это под какую лавку? — будто не понял я и окинул взглядом комнату. Дед грозно поднялся.
Печь в нашем доме была такой большущей, что занимала половину кухни и даже угол дедовой комнаты. Я шмыгнул под эту печку и притих. Огромные сапожищи прошаркали по скрипучим половицам и подошли к кнуту. Толстая волосатая рука подняла его. Коричневые сапожищи приблизились ко мне.
Ах ты, пострел! — проворчал дед. — А ну, вылазь, чего там, — дед застучал ручкой кнута о пол.
«Еще выпорет», — подумал я и забился глубже.
Вылазь, говорю!
А вот и не вылезу, — упрямился я.
Тогда оставайся один, пусть тебя крысы там едят, а я пошел.
Сапоги стали удаляться. Я высунулся:
А бить станешь?
Ну, ну, вылезай, — пробасил дед.
Взаправду — не станешь?
Не стану, вылезай. Слышишь, уже телята мычат. Опоздаешь…
С опаской поглядывая на дедову руку с кнутом, я вылез из–под печки до пояса. Дед поглаживал темносерую бороду, похожую на куделю, из которой мать пряла пряжу.
А ты мне, деда Никандр, кнут дашь, а?
Ладно, ладно.
Не обманешь?
Экой ирод, прости господи! Говорю — дам, чего еще?
С юркостью мышонка я проскочил между дедовых ног, выдернул у него кнут и выскочил из комнаты. Потом приоткрыл дверь и сказал:
Попробуй еще раз кнута не дать, так я тебе ягоды приносить не стану.
У деда дернулся ус, зашевелились густые брови.
Ладно, бери, когда понадобится, да не забудь к чаю земляники набрать.
У ворот, помахивая хвостом, крутолобый Борька пил из деревянного ушата пойло.
В конце улицы, у речки, появились телята. Самых маленьких, не привыкших к стаду, мальчишки и старики вели на поводках.
Наш Борька был самым сильным. Завидев стадо, он вытаращил глаза, выпрямил хвост и с задиристым мычанием бросился в самую гущу. Телята бодали друг друга до самого леса, а там притихли. Те, которые родились весной, настороженно принюхивались к незнакомому запаху молодой травы и, не срывая ее, только причмокивая, мяли толстыми губами, будто сосали у матери вымя. Годовалые же срывали ее с сочным треском.
Капельки росы на траве и листьях горели разноцветными огоньками. Вовсю заливались, трезвонили птицы. Я брел по лесу, собирая в кепку душистую землянику. Корни сосен змеями лежали поперек тропинки…
Когда я вернулся, на кухне уже собрались завтракать. В щель приоткрытого ставня падал свет на чисто выскобленный стол. Места за ним занимали по старшинству, и упаси боже, если кто–нибудь сядет вперед отца или деда, да еще на чужое место!
Первым у окна сел дед, за ним отец, за отцом Ванюшка, потом я, а уж после меня семилетняя Лизка.
В ожидании еды мы с Ванюшкой начали говорить о ягодных местах, где часика за два–три можно с верхом набрать ведерную корзину.
Мы вчера с Сашкой Тарасовым на ежевичник напали, — сообщил Ванюшка. — Ну, заприметили, чтобы потом, когда поспеет, обобрать его.
А я знаю облепиховые места, — похвалился я.
Отец строго поглядел на нас, и мы умолкли. Все
встали, а отец начал молиться, сложив на груди руки:
Дорогой наш Иисус, творец наш небесный. Ты питаешь нас духом святым, но и плоть свою мы должны подкреплять, дабы не быть немощными и ревностно прославлять имя твое. Дай нам силы дойти до конца пути нашего, во всем принимаем твое благословение. Аминь!
Аминь! — хором повторили мы.
По длине молитвы я узнавал, как голоден отец. Короткая — сильно проголодался, длинная — совсем не хотел есть.
Отец стукнул ложкой по краю большущей алюминиевой чашки. Это означало, что можно начинать.
Окрошка была вкусной, и мы, ребятня, норовили зачерпнуть со дна кусок яйца или мяса. Но второго сигнала еще не было, а без него это не разрешалось. Кто осмеливался это сделать, того выгоняли из–за стола и целый день не давали есть.
И вот, наконец–то, два долгожданных удара. И ложки задвигались быстрее, вылавливая вкусные кусочки.
Мать подложила еще немного гущины и села на лавку к шестку, где ела отдельно из своей чашки. Тут вдруг Ванюшка, незаметно для старших, выпустил на стол большого черного муравья со связанными передними ножками. Бедняга закувыркался по столу, а Ванюшка шепнул нам:
Зарядку перед завтраком делает.
Лиза и я захихикали, глядя на муравья, и даже позабыли про гущину. Ванюшка успел съесть добрую половину ее, а мы получили от отца ложкой по лбу. Морщась от боли, мы все же хихикали, и отец всех нас поставил возле стены на колени.
На коленях мы стояли недолго, так как я стал громко просить господа, чтобы он простил Ивана за допущенный грех.
Ябеда! Трепач! — прошипел Ванюшка и залепил мне оплеуху.
Я же для того, чтобы нас простили и дали нам снова есть, — захныкал я.
Убирайтесь все из дому! — разозлился отец. — А ты, мать, не давай им жрать целый день! Пусть запомнят, как за столом надсмехаться над божьим даром!
После завтрака дед с лопатой на плече отправился в сад окапывать ранетки, отец занялся делами молельного дома, Ванюшка куда–то исчез, а я незаметно улизнул на улицу. Солнечный день ослепил меня, будто я только что вышел из темного погреба.
Перед нашим домом широченный голубой луг. Каждый день на него опускается самолет.
Я радостно вдыхаю запах цветов и полыни, к нему примешивается запах меда. Иногда накатываются волны густого тепла, точно кто–то порой открывает дверь невидимой жарко натопленной бани. Много на лугу всяких веселых трав. На белых цветах, особенно пахнущих медом, сидят охмелевшие бриллиантовые жуки. На красных — бабочки, хлопающие желтыми крыльями. На фиолетовых — свекольного цвета мотыльки.
Я прибегаю на этот луг, ныряю, как в воду, в его пахучие травы, и они укрывают меня. Лежу на спине и
