И исчезла, так же как появилась.
Пришлось выждать, пока рассеется зачарованность, чтобы рабби Разон мог дать зеленый свет:
– Там, где Бог не справляется, туда он посылает женщину. Перенесите его к ней в кровать.
– Вне всякого сомнения, – заметил Хадуш, после того как мы перенесли Шерифа, – твоя мать – это явление.
– Поэтому-то мы и видим ее так редко, – ответил я.
И так как мы были наедине, я улучил минутку, чтобы спросить:
– Что ты сделал с Серфингом?
– Похоронил, не так пышно, конечно.
– Но кроме этого?
– Он был всего лишь марионеткой. Мы засекли тех сволочей, что дергали его за ниточки. Он был их игрушкой, вот мы его им и вернули.
Они просто-напросто положили тело Серфинга в багажник «мерседеса», вместе с отрезанным ухом владельца и его же стволом 11,43. После чего вызвали полицию и решили не ждать, что будет дальше.
– В принципе, я осуждаю подобное сотрудничество, – объяснял Хадуш, – но бывают обстоятельства, когда мир и спокойствие в гражданском обществе заставляют пойти на некоторые уступки.
Мо и Симон остались на шухере в бандитском квартале. Ровно в шесть утра силовики в масках наводнили здание и забрали человека с отрезанным ухом, «мерседесом», трупом Серфинга, орудием преступления и перспективой загреметь лет эдак на пятнадцать.
– Сейчас он, наверное, уже сдал всех своих. Он крепкий, но размазня.
– Смотри, как бы он тебя самого не заложил, Хадуш. Ухо-то его – твоя работа, не забыл?
Хадуш возвел очи к небу, как бы прося терпения для этого недалекого ученика.
– Мой нож – в кармане Серфинга, с его же отпечатками на рукоятке.
Пауза.
– Видит бог, как нам с Симоном не хотелось оставлять там наши доспехи!
Еще пауза.
– Но чего ты хочешь?..
И он с чувством выполненного гражданского долга заметил:
– Надо уметь жертвовать.
Нам с Жереми запретили появляться в маминой комнате. Очевидно, это было их, женское дело. В доме теперь все разговаривали только шепотом. Лауна представляла нам ежедневный отчет. Шериф лежал пластом.
– Он не шевелится, Бенжамен. Они с мамой лежат, прижавшись друг к другу, и не двигаются. Я никогда еще не видела, чтобы тело было таким неподвижным. Как у кошек, когда они борются со смертью.
Но этот кот не умирал. Накрыв его собой, мама согревала его своим теплом. А когда нарушался ритм его дыхания, мамины уста питали его живительным воздухом.
Незаметно каникулы подошли к концу. Клара, Тереза и Жереми вернулись к своим занятиям. Не помню уже, на какой временной работе я тогда пробавлялся, но знаю точно, что я тогда ее забросил: отпуск по состоянию здоровья. Да, один из тех нахлебников, которые прорывают дыру в соцобеспечении и на которых указывает обличающий перст министров… Если наша страна как-нибудь ненароком загнется, это будет моя вина, никак не министров. Но, неизвестно почему, мне казалось, что мое присутствие будет более полезным под крышей нашей лачуги, чем где бы то ни было в другом месте.
Шериф начал потихоньку оперяться.
– Он ест, Бен!
– Cristianos у moros?
– Нет, для этого он еще недостаточно окреп. Он берет грудь.
Мама вскармливала грудью американского еврея, вернувшегося с того света.
– Он выкрутился, Бен: он оживает на молоке нашего неродившегося братика.
– Я знала, что он не умрет, – бросила Тереза, проходя мимо нас.
Вскоре мама и Лауна смогли объявить победоносную войну солитеру. Тварь была спущена в сортир.
И тогда пришла главная новость:
– Он открыл глаза, Бенжамен!
– Он заговорил?
– Нет. Он улыбнулся.
Честно говоря, Шериф так больше и не заговорил, и с тех пор я никогда уже его не видел. Сейчас я прекрасно помню те события, но не могу воскресить в памяти ни его лица, ни голоса. Шериф – это Данность, а не образ.
Как-то воскресным утром мама созвала к себе весь Бельвиль.
