— Из становой избы домой.
— Подплывай-ка ко мне, Гурьян. Погутарим…
— Да некогда, дядь Ивашка. Отец заругает… Надобно ему царску грамоту отвезти.
Глаза старого казака заискрились любопытством:
— Чего-о? Царску? Какую такую царску? А ну, причаливай, леший тебя забодай, причаливай!..
Мальчуган остановился в раздумье, не зная, что делать. Надо бы скорее доставить грамоту отцу, который ждет ее с нетерпением, и старика не хочется обидеть. Ведь дядь Ивашка был его хороший друг. Ну как тут быть?
— Э, да ладно! — махнул рукой Гурейка. — Небось не заругают.
— Правильно, — согласился старик.
Раза два толкнув шестом о дно, парень причалил к крыльцу, привязал каюк к перилу и уселся рядом со стариком на ступеньках.
— Что же это ты не хотел подплывать-то ко мне, а? — обидчиво проворчал старик. — А то ж друзьяк… Эх ты, Гурейка, Гурейка! Плохой ты, видать, друг…
— Что ты, дядь Ивашка? Да я тебе друг до гробовой доски…
— Да ну? — насмешливо взглянул на него из-под лохматых, кустистых седых бровей старик. — Ну, гляди ж…
И действительно, этот подросток Гурейка и старый бобыль дядь Ивашка Чекунов были большие друзья. Давно уже дядь Ивашка дружил с отцом Гурейки Михаилом Татариновым, с которым не однажды хаживал в походы на татарву, ногаев, крымчаков, не раз в кровопролитных битвах с врагами смешал свою кровь с его, спасая друга от смерти…
Дружба их не нарушилась и тогда, когда Татаринов вдруг изменил стародавнему казацкому обычаю безбрачия и женился на плененной им турчанке.
Конечно, не понравилась старому холостяку Чекунову женитьба его друга Татаринова на мусульманке.
— Ежели уж захотел взять жену, — ворчал он, — то хочь взял бы русскую, свою. А то ж, вишь ты, оженился на басурманке… Тьфу, прости господи!..
Но другу своему он ничего о том не сказал.
Михаил Татаринов был смышленый казак. А башковитые казаки Войску Донскому до зарезу нужны… И вот так получилось, что Михаила Татаринова выбрали казаки своим войсковым атаманом…
«Ну, теперь дружбе нашей конец, — подумал с огорчением старый казак Чекунов. — Стал Михаил большим человеком, станет ли он теперь со мной знаться?»
Но нет, не таковский человек Татаринов. Старую свою дружбу с Чекуновым, скрепленную кровью, он крепко помнил и не изменил своего отношения к нему.
Уж нечего и говорить о том, как рад был этому бобыль Чекунов Иван. Всю свою любовь перенес он на семью друга. Стал он своим, близким человеком в семье войскового атамана.
Появились дети у атамана. В свободное от ратных дел время дядя Ивашка, как нянька, возился с маленькими. Особенно подружился он с младшеньким сыном Михаила, Гурейкой. Хороший мальчишка был этот Гурейка. Смышленый, бойкий, но послушный. С малых лет чернец учил его грамоте. И теперь Гурейка был грамотен. Грамотных тогда среди казаков почти совсем не было, а поэтому на мальчишку, бойко умевшего читать и писать, смотрели как на чудо.
Днями, бывало, бродил с ним старый казак по лугам да займищам, учил ловить перепелов, раков в ериках[3], мастерил ему удочки и свистки из камышинок. А как подрос мальчик, стал учить его казачьей сноровке: из лука стрелять, Дон переплывать, саблей владеть, полудиких шальных коней укрощать…
Всей своей душой Гурейка привязался к старому казаку. А тому любовь малыша всего дороже.
— Так что же это за грамота царска, а? — допрашивал старик паренька. — О чем же она? По какому такому делу?
— Да вот уж, дядь Ивашка, погодь немного, — видя чрезмерное любопытство старика, сказал, смеясь, Гурейка. — Батя, должно, соберет скоро Войсковой круг, зачитает там грамоту. Вот тогда и узнаешь…
— Гм-м, — неопределенно замычал старый казак, покачивая головой. — Это что верно, то верно. Но… Хотя бы одним глазком взглянуть на эту таинственную грамоту. — А она за сургучами, а?
— Ну, конешное дело, как и положено, все как надо, — деловито ответил мальчуган. — За сургучами, красными…
— А что, ежели б на нее взглянуть, а?
— Взглянуть-то, пожалуй, и можно, — заметил Гурейка. — Но только ты никому о том не скажешь, дядь Ивашка?
— Никому. Ни единому человеку.
— Поклянись.
— Вот те истинный господь, — закрестился старый казак. — Чтоб у меня лопнули глаза, чтоб у меня руки отвалились… Чтоб я провалился сквозь землю, ежели скажу кому…
Страшная клятва подействовала на Гурейку. Оглядевшись вокруг и убедившись, что поблизости никого нет, он осторожно вынул из-за пазухи пакет из грубой синеватой бумаги и показал старику.
— Во!
— Ох ты! — в удивлении вытаращил глаза старик. — Вот это да! Печати зело красные. А какие гербы! Глянь, Гурейка, да ведь пакет-то вскрыт!..
— Да-а, — протянул мальчишка. — Вскрыт. Должно, войсковой дьяк читал.
— Зачти-ка.
— Батя заругает.
— Да он не узнает.
Соблазн велик. Паренек, еще раз оглянувшись из предосторожности по сторонам, опасливо вынул из конверта бумагу.
— Давай лучше войдем в хату, дядь Ивашка, — прошептал он.
Старик кивнул:
— Ладно.
Они заговорщически шмыгнули в дверь и, зайдя в хату, прильнули к слюдяному оконцу, слабо пропускавшему свет.
Письмо от царя Михаила Федоровича Войску Донскому было написано еще 26 февраля.
Царь писал казакам, чтобы они помирились с азовскими турками и свободно пропустили бы в Москву находившегося в Азове турецкого посла грека Тому Кантакузена…
— «…И как вам сия на-ша гра-мо-та, — по складам, медленно читал Гурейка, — придет, и вы б, атаманы и казаки, видя к себе нашу государскую милость и жалованье, нам, великому государю, послужили и с азовцами помирились, а турского посла Тому Кантакузена из Азова приняли, и почесть ему учинили, и проводить послали по прежнему обычаю, чтоб ему до Москвы здорово и бесстрашно…»
— Ну, уж это не то. Не то, милостивый царь-батюшка, — укоризненно закачал головой дядя Ивашка. — Разе ж мочно терпеть такую измыву от азовцев, каку мы терпим от них?! Будь они трижды прокляты, антихристы! Что они наделали-то осенью у нас?.. Да разе ж сие можно простить?
И действительно, жители Черкасска жили под впечатлением жуткого набега турок-азовцев, который они совершили на предместия Черкасска осенью.
Воспользовавшись тем, что многие казаки, по обычаю своему, в первые осенние заморозки, по пороше вышли из городка на гульбу[4], турки под прикрытием темной ночи, на рассвете перебравшись по тонкому, звенящему льду к окраине казачьего городка, напали на казачьи курени, разграбили их, зверски поизрубали ятаганами стариков, решивших защищать свое добро, захватили с собой в полон десятка два женщин и ребятишек, подожгли хаты и умчались безнаказанными.
— Да и запозднился царь-батюшка с письмом-то этим… — сказал снова дядя Ивашка, — будто к Монастырскому гультяи ужо вал валом прут…
— Истинно так, дядь Ивашка, — мотнул толовой Гурейка. — Гультяи ужо пошли… Батя еще ж зимой около турецкого набега писал по всем речкам прелестные[5] письма…
— О господи!.. Матерь божья! — возведя очи к потолку, промолвил Чекунов. — Хоть бы услышали вы
