Исчезал «краеугольный камень» в технологии производства торпед — пристрелка. Должны исчезнуть и другие глыбы, теперь в области эксплуатации торпед на флотах — массовость применения практических торпед. Но путь к этому был еще долог, а говорить об этом вслух было кощунством. Мы об этом могли говорить только друг с другом…
Флотский ветер врывался в казармы на Обводном в период сборов минеров. Готовились мы к ним основательно. По всем направлениям. Главное, конечно, у нас режим. Секретчики ставили гриф на все печатное, включая, кажется, и меню в буфете. Листочек бумаги с какой-нибудь параболой в системе координат приводил в трепет бесчисленных проверяющих и вызывал проведение расследования на тему, что бы это значило. Главный режимщик, майор Солонин, внимательно всматривался в лица участников сборов, «просвечивал», не завербовали ли их на пути в институт вездесущие шпионы в районе мрачных Боткинских бараков. Справки о допуске осматривались чуть ли не на свет. Был в этом какой-то идиотизм.
На сборах только и узнаешь, в какие «шхеры» проникли вездесущие минеры. От Генерального штаба до Всесоюзного политического училища. Улыбки. Объятия. Возгласы.
ЦК в почетный президиум в те времена уже не усаживали, но зато обновляли иконостас Генерального секретаря. Эта почетная обязанность лежала на плечах освобожденного секретаря партийной организации Андрея Бирюкова. Он лично собирал портреты Генсека со всех коридоров в свой кабинет, приглашал художника-специалиста, который мигом «вручал» Генсеку недостающие звезды из банки с гуашью. Как-то раз забыл Андрей снять портрет в Актовом зале. Что делать? Идет заседание. И вот поднимается Андрей с места и, словно в забытьи, выносит откуда-то из-за сцены лестницу и среди напряженнейшей тишины открывших рот минеров, снимает портрет Генсека и выносит из зала.
— Неужели сняли? Что случилось? Пока какой-то догадливый не успокоил:
— Убыл за недостающими наградами.
Как всегда, оживление вносили выступления представителей окраин. После Бродского эту роль выполнял начальник МТУ ТОФ Валентин Курочкин. Готовился он тщательно, демонстрируя свое свободомыслие мрачным юмором и иронией. Коршунов готовился к докладам тоже тщательно. Он любил докладывать по плакатам. Прочитает пару слов про всеобщее благоденствие после очередного Пленума — и к плакатам. Таблицы не любил. Обожал кривые линии, которые тянутся вверх — результат наших усилий — или, наоборот, вниз — разгильдяйство и безобразие на флоте. Концовочку тоже читал. Выводы, предложения, про будущее. Потом, собрав начальников отделов в свой кабинет и приняв замысловатую позу в кресле, скажет: «Ну, как мой доклад? Слова Бозина, но музыка моя». Первыми восхищались будущие соискатели. В науке лизнуть — значит проявить профессионализм: кто еще их «поймет». Бомонд.
Но вопрос Юрия Леонидовича, для чего я перевелся в Минно-торпедный институт, не давал мне покоя. Предложения флотов по повышению надежности торпед я исправно выдавал и из Минно-торпедного управления. Техническое обеспечение торпедной подготовки — все эти практические торпеды, средства подъема, торпедоловы и прочее требовали не оптимизации своих параметров, а коренной ломки. С началом эксплуатации универсальных торпед это стало совершенно очевидно. Сверхтяжелым от втиснутой энергетики и электроники, им, чтобы всплыть в конце дистанции, нужно было надувать специальные резиновые понтоны, а подъем их на торпедолов требовал высочайшей сноровки и ловкости. Массовость применения торпед с «пузырями» обеспечить было невозможно. Торпедные стрельбы надо заменять на «электронные». Но переломить это в сознании специалистов было практически невозможно. Теперь практическая торпеда должна загружаться в торпедный аппарат, многократно «выстреливаться» без выхода из него и по возвращении подводной лодки с моря сдаваться для специальной расшифровки. Сил у меня самого на такую работу уже не хватило бы. Долго я сидел в «борцах за качество» да «электрифицировал» Россию. Впрочем, вскоре Юрий Леонидович стал бессменным председателем ряда комиссией по опытовым стрельбам торпед на флоте, и что-то надломилось в нем от постоянного нестерпимого желания жить среди одних ученых. Наверное, он пришел к мысли, что наука и практика должны мирно сосуществовать, взаимно проникая друг в друга, но не настолько, чтобы все стали учеными или наоборот, практиками. Он написал представления на присвоение очередных воинских званий мне и Борису Жмыреву, тоже отчаянному практику, после чего чистые рабочие тетради, выделенные для диссертации, я использовал для других целей. Но, будучи совершенно свободным, я стал пописывать научные статьи с критикой существующей организации торпедной подготовки типа: «Сколько стоит практическая торпедная стрельба» или «Стоимость поиска практической торпеды». Всякая новая теория начинается с критики старой. Научная истина. Экономические оценки перестали быть формальностью. Пора неограниченного финансирования миновала.
Ну, а когда мне исполнилось 50 лет, я положил перед Коршуновым рапорт с просьбой уволить меня в запас. Рапорт он не принял, но мне стало легче: я начал служить «по контракту».
15. Не судьба
Судьба играет с человеком, а человек играет на трубе
В ноябре 2000-го года мы с Ларионом договорились встретиться и махнуть в Кронштадт, повидать Гену Стафиевского, где тот обосновался с уходом на пенсию. Он подрабатывал, плавая матросом на заводском буксире Морского завода. С Ларионом мы давненько не встречались и поэтому с трудом обнаружили друг друга среди ларьков у метро «Черная речка». После объятий и междометий Ларион отметил: «Смотри, пятое поколение ларьков за десять лет, а третьего поколения атомоходов толком не завершили». — «Ладно, хоть Военно-Морская академия функционирует. Видишь, топает наша смена? А как семья?» — «Нормально. Внук Иван в девять лет в пятом классе. Мы с ним уже такие задачки решаем…». После взаимного уточнения обстановки, состояния здоровья в семьях разговор, естественно, переключился на страшную катастрофу «Курска»…
Расположившись на заднем сиденье маршрутного такси, мы повели неторопливый разговор:
— Ясно, что без участия торпедного оружия взрывов в первом отсеке не организовать. Сами они, конечно, не взрываются, разве что от сверхдопустимых внешних воздействий или сверхмыслимых ошибок в обслуживании или, наоборот, в отсутствии всякого обслуживания.
— Причины таких катастроф устанавливаются только в вероятностном плане, так как авторы и свидетели гибнут первыми. Правда срочно доставляется непосредственно Господу.
— Кстати, ты знаешь, что я мог быть 119-м членом экипажа «Курска»? Уже телеграмму с вызовом держал в руках.
— Тебя, пенсионера, на сто метров к лодке не допустили бы.
— Уговорил бы. Командир не отказал бы мне в этой просьбе. На флоте я не был лет пятнадцать. Уважили бы деда. Тем более, не на экскурсию я собирался к ним.
— И какие проблемы нужно было решать на Севере? Но прежде чем о своей несостоявшейся одиссее, рассказывай-ка как торпедист торпедисту, с чего все могло начаться. У вас ведь есть какая-то информация. Ты, как я понимаю, так и не можешь оторваться от «объятий» Военно-Морского Флота до сих пор.
— Информация у всех одна. Телевидение. Теперь журналисты залезают в любой сейф. Каторгой это не грозит. А началось все с какого-то удара. То ли американцев зацепили, то ли в грунт «уклонились» от столкновения. Слабым звеном могла быть толстая торпеда. Ее особо гнуть нежелательно, сам понимаешь. Первый взрыв, пожар, потом второй.
— Значит, тебе крупно повезло. Помочь в такой ситуации ты им ничем не мог. Удар был особенно опасен в тот момент, когда толстая торпеда не была жестко закреплена. При погрузке ее в торпедный аппарат, например. За хвостовую часть ее держит изящный зацеп. На большую нагрузку этот узел не рассчитан. Ну и что требовало твоего присутствия на флоте?
— В принципе, пустая формальность. Как ты помнишь, в практических электрических торпедах
