неизбежные «великие измены», о которых мечтает Бриссо. Марат допускает вступление в войну, только исключительно оборонительную, которую следует начать лишь в случае вторжения врага на территорию Франции. «При первом пушечном выстреле народ закроет ворота всех городов и без колебаний расправится с мятежными священниками, с контрреволюционными чиновниками, с известными интриганами и их сообщниками». Затем надо опустошить деревни, развернуть партизанскую войну в лесах, в горах, на болотах; в городах соорудить баррикады, развернуть подлинно народную войну. Итак, Марат, в отличие от Бриссо, учитывает военную слабость Франции, ненадежность командования. План этого одержимого, даже безумного, как твердили враги, человека несравненно реалистичнее, практичнее, чем отчаянно авантюристические замыслы Бриссо.
Но издание «Друга народа» на этом прерывается на четыре месяца. У Марата нет денег, чтобы платить типографам. Число читателей сокращается из-за общего упадка общественной активности. Правда, «Пер Дюшен» Эбера продолжает издаваться. Ему поможет тот грубо-народный, даже вульгарный стиль балагурства, насмешки, который, прикрывая определенные политические идеи, одновременно развлекает массового читателя. Здесь суровый, даже монотонный стиль Марата, да еще и при отсутствии чисто информационного материала, конкурировать не в состоянии. Но что там Марат: даже Камилл Демулен с его остроумной, блестящей в литературном отношении газетой, тоже не выдерживает и с 12 декабря прекращает издание «Революций Франции и Брабанта».
Марат собирался уехать в Лондон, чтобы попытаться получить там помощь от английских патриотических обществ. Однако не уезжает, о чем свидетельствуют документы. Например, вот этот, датированный 1 января 1792 года: «Прекрасные качества мадемуазель Симонны Эврар покорили мое сердце, и она приняла его поклонение. Я оставляю ей в виде залога моей верности на время поездки в Лондон, которую я намерен предпринять, священное обязательство — жениться на ней немедленно по возвращении, если вся моя нежность казалась ей недостаточной гарантией моей верности, то пусть измена этому обещанию покроет меня позором».
В жизнь Марата входит новая женщина. Она была дочерью простого плотника из Турню, умершего в 1776 году. Спасаясь от нищеты, Симонна и ее сестры Катрин и Этьенет уезжают в Париж и зарабатывают на жизнь сначала в прачечной, затем на часовой фабрике. Сестра Катрин вышла замуж за рабочего- типографщика, который печатал «Друг народа» в 1790 году. Три сестры жили вместе на улице Сент-Оноре дружной, честной, трудовой семьей, душой и телом преданной Революции. У типографщика Марат и познакомился с сестрами, которым он понравился, стал их другом. Нередко он прятался у них от преследований. Но только с осени 1791 года Симонна стала его сотрудницей и другом, хотя эта девушка имела лишь самое примитивное образование: умела читать и писать. Она стала пылкой поклонницей Марата и его революционного дела. В дни жестокой нужды она отдала Марату свои скромные сбережения работницы. А затем к этой дружбе добавилась любовь, которой не помешала разница в возрасте: ему 50, а ей — 29. Говорят, что она не была красивой. Но ведь и Марат не был Аполлоном, к тому же возраст, его болезни… Сначала этот союз несколько огорчил семейство Симонны. Видимо, в связи с этим и было написано процитированное торжественное обязательство Марата. Симонна станет верной подругой Марата. После его смерти она сблизится с Альбертиной Марат: они поселятся вместе, проживут долгую жизнь, свято храня память о Марате и бережно сберегая его бумаги.
Вернемся однако к войне, к авантюристической кампании, в которой, как тогда говорили, Бриссо «зажег солому». Вслед за Маратом к трезвой позиции призывает 3 декабря газета Прюдома «Революсьон де Пари»: «Станьте сначала свободными внутри страны; избавьтесь от внутренней тирании… вместо того чтобы устремляться за пределы страны против сомнительных опасностей». 5 февраля в Якобинском клубе выступил адвокат и журналист, известный своей прямотой и твердостью монтаньяр Жак Бийо-Варенн с большой, тщательно аргументированной речью. Он особенно убедительно разоблачил опасную политику войны. Робеспьер присутствовал при этом, и многие доводы оратора произвели на него впечатление.
Однако поднималась волна революционно-националистического психоза. В Манеже одна за другой появлялись делегации патриотов многих городов, горячо одобрявших курс на войну. 11 декабря в Собрании выступал от имени секции Французского театра (значит, от кордельеров) Лежандр: «Представители народа, приказывайте: орел победы и слава веков парят над вашими и нашими головами! Если прогремит пушка наших врагов, то молния свободы сотрясет землю, озарит мир, поразит тиранов…» Кто мог предвидеть тогда, что из этого ажиотажа когда-то действительно вылупятся орлы; это будут орлы Наполеона, которые растерзают Революцию…
Угроза войны приобретала все более осязаемый облик, особенно после назначения 7 декабря военным министром графа Нарбонна, авантюриста Старого порядка, любовника мадам де Сталь, салон которой служил центром интриг сторонников Лафайета. Нарбонн «уговорил» короля стать во главе кампании за войну с тем, чтобы обуздать Революцию, поддерживая на словах ее самый революционный лозунг. 14 декабря король в сопровождении Нарбонна явился в Собрание и заявил, что он «как представитель народа» решил предъявить ультиматум курфюрсту Трира, с тем чтобы тот под угрозой войны положил конец сборищам эмигрантов. Речь короля была шедевром лицемерия и наглой лжи. «Пора показать другим нациям, — сказал Людовик, — что французский народ, его представители и его король составляют единое целое». Итак, в один клубок сплелись три разных интриги: интрига короля, надеющегося спровоцировать создание общеевропейской монархической коалиции против Франции; интрига конституционалистов, желающих укрепить монархию и обуздать якобинцев; интрига Бриссо, стремящегося с помощью войны поставить монархию в такое положение, когда она разоблачит себя и ее можно будет заменить республикой.
Нелегко в таких условиях взять верный курс. Гораздо проще следовать по течению, которое уже захватило большинство якобинцев и вначале вовлекло в свой поток и самого Робеспьера. Но это значит последовать за Бриссо, уже выдвинувшимся вперед, потерять собственное лицо, не говоря уже о роли вождя Якобинского клуба. После долгого размышления Робеспьер выбирает свой путь. 12 декабря он занимает в Якобинском клубе позицию, противоположную линии «бриссотинцев»: «Война, — провозглашает он, — самое большое бедствие, которое может угрожать свободе в нынешних обстоятельствах».
Но только через неделю, 18 декабря, Робеспьер выступает уже не в общей форме, а конкретно против Бриссо, хотя пока и не называет его по имени, говоря об «одном патриоте». Тем не менее это явное объявление войны всем сторонникам войны. Речь очень большая, тщательно подготовленная, целый доклад по нашим масштабам. Она производит огромное впечатление своей кажущейся несокрушимой логикой. В самом деле, король занимает явно враждебную демократам позицию, налагая вето на декреты против контрреволюционных эмигрантов и против неприсягнувших священников, открыто сеющих ненависть к революции. Зато он активно поддерживает политику войны, провозглашенную якобинцем и республиканцем Бриссо!
Робеспьер обнаруживает самое слабое место у своего противника: полное совпадение его воинственной политики с политикой Двора, стремящегося использовать войну, чтобы изменить конституцию, укрепить, а то и вернуть прежнюю королевскую власть. Как же может демократ и сторонник революции поддерживать такой заговор? Робеспьер пока не обвиняет «бриссотинцев» в предательстве, прямо называя все своими именами. Но страшный, притом обоснованный фактами намек сделан!
Робеспьер опровергает идеи Бриссо методически, пункт за пунктом. Лидер жирондистов и сам не мог не признавать, что от Двора и генералов-аристократов можно ожидать предательства. Однако он считал, что в этом случае народ поднимется на восстание и покарает заговорщиков. По этому поводу Робеспьер, принципиальный противник «мятежей», заявляет: «Если нас предадут, сказал также тот депутат-патриот, против которого я выступаю, то народ окажется на месте. Да, несомненно; но вы не можете не знать, что восстание, на которое вы здесь намекаете, это лекарство редкое, ненадежное и крайнее». И Робеспьер напоминает печальный опыт расстрела на Марсовом поле, когда народ действительно был на месте, но дело кончилось плачевно для него. Конечно, этот довод убедителен для тех, кого пугает неизбежный риск революционных акций, но не для революционеров…
В ответ на призыв Бриссо к походу на Кобленц, служивший центром эмигрантов, Робеспьер говорит:
